Последние Горбатовы

«Как же я выйду? Ведь мама, наверное, приехала… Там он или нет?..»

Она подождала немного и вышла, наконец, из своей комнаты, как-то растерянно, смущенно оглядываясь…

VIII. ПЕЧАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ

В одном из новых огромных домов, с необычайной быстротой выросших на месте деревянных лачужек Знаменской, занимал квартиру князь Янычев.

Если спросить какого-нибудь истого петербуржца, знает ли он князя Янычева, такой петербуржец непременно отвечал:

— Как не знать, кто же его не знает! — и при этом улыбался. — Он, говорят, еще недавно какую-то удивительную шутку выкинул — жида-ростовщика Эршеля надул… понимаете ли, Эршеля! Этого выжигу, который сам говорит, что его даже черт ни под каким видом не надует. Жид от такой обиды чуть не повесился, заболел разлитием желчи…

Затем начинались удивительные рассказы о приключениях и шутках князя Янычева.

Всем, например, было известно, что он, служа где-то на Кавказе или в Сибири и наделав, по своему обыкновению, долгов, убедился в один прекрасный день, что дело его плохо, что вывернуться нет никакой возможности. Случилось это именно в такое время, когда ему до «последнего зареза» надо было ехать в Петербург. Кредиторы обступили его со всех сторон — не выпускают, целая облава. А не выедет он через дня два, три — упустит большое дело. Что тут придумать?

Князь послал за дюжиной шампанского и напился, по его выражению, до «белого слона». Все его лучшие вдохновения приходили ему именно тогда, когда он находился в подобном состоянии.

Так случилось и теперь; ему мелькнула счастливая мысль, и когда он вытрезвился, она не только не исчезла, а напротив, он развил свой план во всех подробностях.

Он заперся у себя на целый день, предварительно, впрочем, сходив в церковь и скупив там чуть не целый свечной ларь. Он растопил огромное количество восковых свечей, затем отесал круглый деревянный болванчик и стал налепливать на него воск. Мало-помалу под его искусными пальцами (он был художник-самоучка и, может быть, из него вышел бы очень хороший скульптор, если бы в юности он учился как следует) образовалась человеческая голова. Еще час, другой — и эта голова получила удивительное сходство с ним самим.

Тогда он вплотную обстриг себе волосы и украсил ими вылепленную им голову. То же самое сделал он со своими усами и роскошными бакенбардами. Затем он взял краски, художественно раскрасил ими восковое лицо, придал ему вид ужасающей мертвенности…

Наконец, когда работа эта была готова и он остался ею вполне доволен, вылепил он восковые руки. Потом, из туго набитых подушек, устроил род человеческого туловища, соединил это туловище с восковой головой и руками.

Остальное не представляло никакой трудности. Он облек куклу в свой мундир, в свои сапоги, уложил ее на стол и долго любовался ею с чувством художника, удовлетворенного своим заветным произведением.

Кукла действительно была несравненно больше похожа на князя, чем он сам теперь, остриженный, с обритыми бакенбардами и усами.

Потом он написал отчаянную пригласительную записку одному своему товарищу и закадычному другу, такому же теплому малому, как он, и послал ему ее с своим верным денщиком, преданным ему по гроб жизни малороссом, который помогал князю в его работе и с хохлацким злорадством заранее наслаждался шуткой пана и тем, как москали будут надуты.

Приятель князя поспешил на зов. Вошел в комнату, взглянул на стол, на куклу, подошел к ней, нагнулся — и отшатнулся в ужасе. Самого князя, стоявшего тут же в штатском платье, он не узнал.

— Бог мой! — воскликнул он. — Да когда же он успел умереть?.. Что же это?..

Князь захохотал счастливым смехом.

— Ну, значит, удачно сделано!

Он сговорился с приятелем, тот согласился помочь ему и все устроить…

На следующий день в городе узнали о смерти князя. Кредиторы не верили, сбежались со всех сторон. Князь лежал на столе, приятель его всем распоряжался. Он оказался его душеприказчиком и исполнил свою роль так удачно, что кредиторы согласились получить чуть ли не по пяти копеек за рубль. Получили они эти деньги от приятеля князя, и все векселя были разорваны. В тот же вечер кукла была уничтожена, а князь на следующий день спокойно выехал в Петербург…

Потом, через многие годы, подобную историю стали рассказывать как легенду, считая ее героем то одного, то другого. Но единственным истым героем, действительно творцом этой гениальной выдумки был князь Янычев.

Так как вдохновение его во время дней бед и напастей почерпалось в вине, то князь иногда чересчур часто искал этого вдохновения. И был период его жизни, когда он попросту говоря, дошел до запоя.

К этому времени тоже относится характерный о нем рассказ.

Он жил тогда в Москве. Наведывается к нему какой-то заезжий приятель.

— Дома князь?

Неизменный хохол-денщик, оставшийся при князе и по окончательном выходе его в отставку, отвечает, что пан дома, и проводит гостя в довольно обширную залу.

Дело было вечером. Гость остановился в изумлении. Зала была вся белая: белые обои, пол покрыт белым полотном, освещение ослепительное. По стенам зажжены свечи, зажжена огромная люстра. Свечи поставлены всюду. Мебели никакой. А под люстрой, посреди залы, на полу, в белом медвежьем меху сам князь. Лицо красное, глаза налиты кровью…

При входе гостя он зарычал, перевалился с боку на бок и затем самым серьезным тоном объявил:

— Я белый медведь… среди полярных льдов и вот, — он указал на зажженные свечи, — это северное сияние!

Оказалось, что уже третий день князь изображает из себя белого медведя…

Однако его натура была такова, что ему удалось вылечиться и он даже почти совсем перестал пить.

Когда его спрашивали приятели, каким образом он избавился от своей пагубной страсти, он говорил, что его вылечил какой-то знахарь, давший ему проглотить в рюмке с вином «лесного клопа». Хохол-денщик уверял, что точно так оно и было. Но так или не так, князь остался жив и невредим.

Переселился он в Петербург и здесь время от времени придумывал разные шутки. Но теперь эти шутки были гораздо осторожнее, в них замечалось гораздо меньше оригинальности, новизны. Вдохновение, очевидно, ослабело, выдохлось.

И такой-то человек был отцом семейства. В один прекрасный день, где-то в уездном городе и вряд ли в трезвом виде князь женился. Никто никогда не узнал, как это случилось, кто такая его жена, есть ли у нее родные и какие.

Княгиня была кроткая, забитая, невидная и неслышная женщина. Она пожила с мужем лет десять, видя его за это время в общей сложности не более как года полтора, а затем умерла — так, как и жила, невидно и неслышно, оставив ему пять человек детей. Детей из жалости прибрала какая-то его тетка и крестная мать, воспитывала их у себя в деревне. Но теперь она уже несколько лет как умерла, не позаботясь о духовном завещании. Ее имение перешло по закону к другим родственникам.

Князь забрал детей и в настоящее время жил с ними в Петербурге, чем и как жил — решить это было довольно трудно. Но, конечно, главным источником его доходов являлось опять-таки вдохновение. А так как вдохновение иссякало, то жизнь становилась все более и более трудной.

Когда-то князь был богат и, мало того, он несколько раз в течение жизни получал значительные наследства. Но все это давно было съедено, пропито, проиграно в карты, просорено направо, налево. У него еще оставалось где-то в Тамбовской губернии какое-то имение, оставалось потому, что продать его было нельзя — оно принадлежало детям. Но имение это давно уже было заложено и перезаложено, в него никогда не заглядывали и оно не давало почти никакого дохода.

Теперь князь Янычев был грузным, обрюзгшим человеком лет пятидесяти, заросшим черной, с проседью, курчавой бородою, с большой лысиной на голове, с налитыми кровью и вылезающими, как у рака, глазами, с хронически опухшим носом, испещренным синими жилками.

Он употреблял все усилия, чтобы казаться новым человеком, то есть приличным, солидным и даже изящным. Чем обстоятельства делались запутаннее, тем он больше франтил. Но большую часть жизни проведя в разных захолустьях, Бог знает в каком обществе, он носил на себе несмываемые следы своего легендарного прошлого, и ему никак не удавалось подойти под общий уровень. Где бы он ни появлялся, каждым своим бессознательным движением, каждой миной, каждым словом он обращал на себя внимание, выделялся, бил в глаза.