Царь Дмитрий - самозванец

быть может, еще более страшный. Наемники королевские при князе Скопине-Шуйском немногим дольше продержались, менее полугода, убоялись ли трудностей похода или Шуйский не заплатил им обещанных денег — с него бы сталось! — как бы то ни было, в битве при Калягине, на дальних подступах к Москве, под знаменами Шуйского сражалось лишь несколько сотен истинных шведов. В Москве же я их вообще не видел.

В главные разорители Земли Русской сейчас еще и казаков записывают, называя их силой чуждой и внешней, наравне с поляками. Конечно, грабежом казаки не гнушались, и их появление во внутренних землях державы, куда раньше им вход был заказан, походило на нашествие вражеское, но ведь это были наши люди, православные, русские, даже те, которые пришли из Польши, всегда себя таковыми считали. Да и разные были казаки во время Смуты. Были казаки истинные, которые, как я уж говорил, составляли в былые времена основу войска русского. Они малость одичали за долгие годы жизни на окраинах державы, но ухватки воинские не растеряли, знали и строй, и безусловное подчинение приказам атамана, а уж во владении саблей, меткости стрельбы из луков и мушкетов и особенно в придумывании всяких военных хитростей и ловушек далеко превосходили и стрельцов, и детей боярских, сражавшихся в ополчении. Но во время Смуты появились и другие казаки, беглые холопы, крестьяне из разоренных деревень, обнищавшие дети боярские, тати лесные сбивались в ватаги, перенимали кое-что из обличья и повадок истинных казаков, избирали атаманов и тоже начинали гордо именовать себя казаками. Народ же метко окрестил их «воровскими казаками» и никогда одних с другими не путал, заботясь о жизни своей и достоянии, — от наскока воровских казаков можно было отбиться, а перед истинными казаками, тем более идущими под флагом Димитрия, лучше было сразу распахнуть ворота, чтобы бессмысленным сопротивлением не давать повода для зверств.

В общем, с какой стороны ни посмотри, эта была наша, чисто русская Смута, сами мы эту кашу заварили, сами и расхлебываем. •

Но вопрос мой первый: кто с кем воевал, так и остался не-

проясненным. На первый взгляд все просто: схлестнулись три силы, одна под флагом Димитрия, другая под флагом Шуйского, а третья — прямые разбойники. Разбойники и в мирное время не переводились, а уж в Смуту расплодились невероятно, никому не подчиняясь, кроме своих главарей, они внесли немалый вклад в разорение Земли Русской, так что их волей-неволей приходится за отдельную силу считать.

Сложность же заключалась в том, что часто невозможно было определить, к какой силе относится тот или иной человек. Переходы из одного разряда в другой происходили столь быстро, что голова шла кругом. Сегодня он разбойник, а завтра — думный дворянин у Шуйского, послезавтра, получив положенное повышение в чине за предательство, боярин у Димитрия, на третий день, обидевшись за что-то на Димитрия, опять уходит в разбойники. Оно и раньше так бывало, что днем вельможа сановитый, а ночью разбойник, но чтобы днем разбойник, а вечером стольник царский, такого никогда не случалось. И не напоминайте мне времена опричнины! Тогда стольники царские резвились днем на коротком царском поводу, а в Смуту все были на вольном выпасе.

Из-за частоты случавшегося само понятие измены, столь четкое и ясное в былые годы, размылось и поблекло и не вызывало в душе никаких чувств: ни гнева, ни удовлетворения, ни даже удивления. Как копейка, которая от долгого употребления истирается и превращается в простой расплющенный кусочек металла, с которым непонятно, что и делать. Ничего и не делали, за все время Смуты ни одного человека не казнили за измену, только за прямой разбой, да и тех не по царскому суду, а по народному. С сожалением надо признать, что подозрительность и Димитрия, и Василия Шуйского, их недоверие ко всем, даже и родственникам ближайшим, имели весьма веские основания.

Картина происходящего затуманивалась: официальных известий и слухов было, с одной стороны, слишком мало, а с другой — в переизбытке. О многих событиях, происходивших в близлежащих землях, никто в Москве не знал, даже и я. Сейчас сказители новые пишут: было так-то и так-то, а я не могу утвердить, верно ли это или всего лишь их выдумки. Точно так же и в

землях не все знали о событиях московских. О чем тут говорить, если князь Скопин-Шуйский, спешивший на выручку Василию Шуйскому со своей ратью и остатками шведского воинства, прислал в Москву гонца с вопросом осторожным, а сидит ли еще на престоле его дядя и надо ли ему так поспешать.

Об иных же происшествиях известия приходили многократно, часто запаздывая, а иногда и опережая события, с путаницей мест, имен и дат, с обычными преувеличениями и недомолвками. Все это аккуратно заносилось не только в мою тетрадочку, но и в летописи государственные, порождая полнейшую неразбериху. В то, что какой-нибудь город попеременно переходил из рук в руки, еще можно было поверить, но то, что его трижды за два месяца сжигали дотла, вызывало сомнение. То же и к людям относится, я даже думаю, что известия о случавшихся ежедневно перелетах и изменах объяснялись отчасти, конечно, многократным и искаженным повторением. Или возьмем пана Лисовского, имя которого в донесениях упоминалось чаще всех остальных ляхов. Я слышал от знающих людей, что в своих походах пан Лисовский показывал необычайную стремительность и лихость, но даже он не мог одолеть за день триста верст, тем более находиться одновременно в нескольких местах. А количество ран, полученных им якобы при осаде одной Троицы, превосходит силы человеческие, от виска до пятки не осталось на нем ни одного живого места.

Я ведь не случайно оговорился, сказав, что одни сражались под флагом Димитрия, а другие под флагом Шуйского, а не за Димитрия или за Шуйского. Чем дольше я думал, тем больше убеждался, что идет совсем другая борьба, между совсем другими силами. То есть люди-то те же, но объединяются они тайно между собой не по приверженности тому или иному царю. Доказать я ничего не могу, у меня есть лишь смутные догадки. Я не могу Даже говорить о каком-то заговоре, который всегда, рано или поздно проявлялся во многих давно минувших и описанных мною событиях. Если, к примеру, в первом пришествии Димитрия или в его свержении я еще мог более

или менее уверенно проследить нити заговора, то в те годы Смута приобрела такой стихийный размах, что просто не могла подчиняться ничьему руководству, и заговорщикам, которые, несомненно, были, ибо они есть всегда, оставалось только следовать за событиями, примеряться к ним, пытаться наилучшим образом использовать складывающиеся обстоятельства к выгоде своей партии и себя лично.

Чтобы вы не обвиняли меня вновь в подозрительности излишней или неприязни застарелой к роду Романовых, я свои догадки о причине Смуты обрисую шире: это молодые роды жадно и нетерпеливо рвались к власти, оттесняя в сторону старую, еще ханских времен, знать. Конечно, и раньше подобное случалось, признаемся, что и наш род, точнее говоря, наша ветвь отнюдь не мирно пустила корни и расцвела на великокняжеском престоле. Но дело это было, можно сказать, внутрисемейное и послужило в результате лишь еще большему объединению и укреплению державы нашей. Первая явная атака молодых родов была предпринята во время правления племянника моего Ивана и вылилась в опричнину, но тогда старая знать пусть и с огромным трудом, но отбилась, решив дело опять же внутрисемейными средствами и утвердив на престоле царя нашего корня, хотя и другой ветви. И вот теперь шла вторая волна, намного более мощная, и била она в скалу, изрядно подточенную предыдущим ударом.

Я бы и раньше во всем разобрался, но так случилось, что во главе обоих движений стояли цари из нашего рода, и Иван, и Димитрий, вероятно, по молодости их оказались в лагере молодых родов, я же видел только моих дорогих мальчиков, страстно желал им победы и не задумывался над тем, что принесет эта победа. Другие, наверно, были дальновиднее.