Царь Дмитрий - самозванец

— Слышала о вашей утрате, князь светлый. О нашей общей утрате! Перед самым отъездом получила горестную весть, сходила в храм Софии, помолилась за упокой души рабы

Божьей Юлии да заказала сорок служб поминальных. Княгиня Юлия теперь в раю, у престола Пресвятой Богородицы, и молит за вас, за Димитрия и, надеюсь, за меня.

— Спасибо, милая, — ответил я и, забывшись, поцеловал Марину в плечико, как, бывало, княгинюшку целовал.

Марина сделала вид, что не заметила моей оплошности, — истинная царица!

Во время первых обязательных расспросов я исподтишка разглядывал Марину. Почти не изменилась за два с лишним года, что мы не виделись, но — какие ее годы! Вот только две складки залегли около рта, вероятно, от перенесенных страданий. Еще отметил я ее русское платье — или французские истрепались? С другой стороны, в красном углу икона православного письма — это хорошо, если не для виду. Я присмотрелся — знакомый образ. Точно, святой Леонтий.

— Не из Ростова ли? — спросил я Марину, показывая на икону.

— Из Ростова, — подтвердила она, — пан Сапега в подарок преподнес.

— Встречался я с этим паном, — сказал я, — он мне показался, а теперь вижу — разбойник!

Последнее, впрочем, я при себе оставил и направил Марину на рассказ о ее жизни в Ярославле, об отъезде в Польшу и удачном бегстве. Повесть ее была по-женски длинной и изобиловала множеством несущественных деталей, хотя иногда и весьма забавных. Перескажу главное.

Когда Димитрий вернулся и под его знамена стали стекаться тысячи поляков, Василий Шуйский понял, какого он дал маху, разругавшись с королем Сигизмундом. Он поспешил заключить с ним мирный договор, по которому, в частности, король Сигизмунд должен был приказать всем своим подданным, без его ведома и разрешения поступившим на службу к Димитрию, немедленно вернуться домой, а Шуйский обязался освободить всех ляхов, включая Марину, воеводу Мнишека и послов польских, и дать им все необходимое для безопасного путешествия до границы. Еще там был один смехотворный пункт, запрещающий Марине именоваться царицей

Московскою, как будто они были вправе что-либо приказывать Марине, тем более отменять помазание Божие.

Для сопровождения Марины и ее многочисленной свиты был прислан не менее многочисленный отряд под командой князя Долгорукого. Марине не составило никакого труда вьь тянуть из князя предполагаемый путь их движения, о чем она незамедлительно сообщила Димитрию, с которым уже несколько месяцев состояла в частой переписке. У Белой медленно двигавшийся поезд был взят в клещи отрядами панов Валавского и Зборовского, посланных Димитрием для освобождения Марины. Обошлось без драки, Марина, воевода Мнишек и все, кто хотел к ним присоединиться, были отпущены восвояси, остальные же ляхи, истомившиеся в плену, в сопровождении отряда князя Долгорукого свободно продолжили свой путь к границе.

Получив весть об освобождении жены, Димитрий не устремился к ней в нетерпении («А быть может, не мог?» — подумал я тогда с горечью), и их первая встреча произошла уже под самым Тушином, в одной версте. Обставлено все было, как при встрече Димитрия с матерью: Димитрий, мчащийся галопом навстречу приближающейся карете, прилюдные объятия на дороге, затем долгая беседа в раскинутом на холме шатре. Вот разве что простого народу было много меньше — только жители окрестных деревень, привлеченные редким зрелищем, да еще Димитрий не шел пешком возле кареты по пути к шатру, а ехал на лошади. Зато потом последовало еще одно, совершенно неожиданное совпадение с церемонией встречи инокини Марфы — Марина из шатра отправилась не в Тушино, в царскую спальню, а в ближайший Саввино-Сторожев-ский монастырь в Звенигород, на богомолье. Марина утверждала, что она, не задумываясь, согласилась на это предложение Димитрия, но что-то мне не верится. Но одно то, что Димитрий додумался до такого, а Марина подчинилась, показывало, что оба они много размышляли об ошибках своего предыдущего царствования и сделали правильные выводы. Для меня в этот момент впервые за день блеснул лучик надежды. К сожалению, он оказался единственным.

Через пять дней состоялся торжественный въезд Марины в ее новую столицу, все как положено: открытая золотая карета, грохот пушек, войска, стоящие вдоль дороги и приветствующие радостными криками свою царицу, блеск доспехов и драгоценных камней, щедро усыпающих одежду и оружие, кавалькада из самых знатных польских панов, бояре, склоняющиеся в низком поклоне. Наконец-то Марина водворилась во дворце царском, рядом со своим любимым венценосным супругом. В этом месте своего рассказа Марина как-то разом сникла и надолго замолчала.

— Вы ведь уже разговаривали с Деметриусом? — осторожно, даже с какой-то опаской спросила она.

—Да, — ответил я и не смог сдержать скорбного покачивания головы, — и не узнал его. Это совсем другой человек!

— Не слушайте его! Не придавайте его словам никакого значения! — с жаром заговорила Марина. — Он наговаривает на себя! Он скрывает свои мысли, потому что никому не верит после московской измены. Его видимое безразличие это лишь личина, которую он надел на себя, чтобы вернее обмануть врагов и вынудить их раскрыть их коварные планы. Он по-прежнему мечтает о славе и полон величественных планов. Я это знаю! Я это чувствую сердцем! Любящее сердце не обманешь! Вот вы наверняка корили его, что он Москву не берет, а я его понимаю — после всего он хочет, чтобы жители московские сами Шубника с престола свергли и привели к нему в цепях и пали бы ниц, моля о прощении. Ведь Деметриус столько пережил за это время, столько передумал, что неудивительно, что сердце его охладело, но я своей любовью растоплю лед, возрожу его к жизни, и он восстанет во всей силе!

Мысли Марины по-женски кидались из стороны в сторону, и лишь мой многолетний опыт общения с княгинюшкой позволял мне следовать этим извилистым путем и ухватить самое главное. И это главное лишь подтверждало и усиливало мое тягостное впечатление от разговора с Димитрием.

— Одно меня волнует и беспокоит, — продолжала между тем Марина, — мне кажется, что Деметриус ко мне охладел. Нет прежних долгих разговоров, былой искренности. Я не

могу достучаться до его сердца! И он так редко переступает порог моей спальни и еще реже остается на всю ночь. Вдруг он разлюбил меня?! Или у него завелась какая-нибудь?

Ох, женщины, женщины! Будь ты хоть трижды истинной царицей, а все равно баба. Да, правильно сказал в свое время князь Воротынский (повторять не буду, чтобы язык не осквернять), я это, конечно, не во время разговора с Мариной понял, а лет за пятьдесят до этого.

«Какая-нибудь любви не помеха», — чуть было не сорвалось с моего языка, но я вовремя сдержался, рассудив, что женщина, да еще в таком состоянии, может не оценить глубины этой мысли и вместо успокоения впасть в еще большее расстройство, не дай Бог, зарыдать, так что я принялся увещевать Марину ее же словами:

— Димитрий столько пережил за это время, столько передумал, что неудивительно, что сердце его охладело, но ты своей любовью...

В ответ Марина разразилась слезами. Я поспешно покинул комнату — на сегодня достаточно!

Сколько раз я наступал на одни и те же грабли — не счесть! Вслушался бы внимательнее в прощальные слова Димитрия, спросил бы, что за встреча знаменательная ждет нас поутру— духу бы моего не было в Тушине тем же вечером. Ан не вслушался, остался, сел пировать — больно уж хотелось мне поближе познакомиться с князем Рожинским, все ж такиТеди-минович и какой-никакой, а родственник. В результате пришлось на следующий день со всей присущей мне сердечностью приветствовать митрополита ярославского и ростовского Филарета, сиречь окаянного Федьку Романова. И потом еще долгие часы сидеть с ним бок о бок за столом пиршественным, выслушивать его побасенки. Рассказывал он о своих приключениях живо и смешно, так что я невольно улыбался, а то и хохотал в голос и оттого злился на себя еще больше.