Царь Дмитрий - самозванец

Тушино еще скрывалось в дымке, но близость его я почувствовал по невообразимой вони, такую я только в одном месте упомню — вокруг’ главной рыночной площади в Париже. Мяса в Тушине в отличие от Москвы всегда было в избытке, от коров, баранов, свиней брали только самые лакомые куски, остальное выбрасывали, окрестных псов, волков и воронье раскормили так, что они ленились движение лишнее сделать к новой подачке, а тут еще теплынь. Я выхватил платок из рукава и прижал к лицу. «Как же они здесь летом жили?» — подумал я, но тут дорога пошла чуть в гору, повеял ветерок и дышать стало легче. Успел я еще отметить по дороге, как разрос-

лось, расстроилось Тушино — город, истинный город, и преизрядный!

Вот, наконец, и дворец царский. Стража спокойна, слуги, встретившие меня, тоже, камень свалился с души моей, я скинул шубу, шапку и с легким сердцем прошел во внутренние покои. Там царили растерянность, уныние и бестолковая суета. Марина устремилась мне навстречу, но не летела, как в прошлый раз, а тяжело влеклась, будто ей по пудовому ядру к ногам привязали. Лицо было опухшим и в пятнах, видно, от долгих рыданий. Впрочем, глаза были сухи и голос тверд.

— Беда, светлый князь! — сказала она после того, как на мгновение припала к плечу моему.

Марина взяла меня за руку, заметно опираясь на нее, и провела в глубь дворца, в спальню Димитрия. Он лежал обнаженный на постели, с широкой заволокой на животе. На правой стороне, там, где печень, сквозь ткань проступало и расплывалось кровавое пятно. Глаза Димитрия были закрыты, горячее хриплое дыхание до корки запекло губы, сквозь крепко стиснутые зубы пробивались редкие стоны. Рядом стояли два лекаря с широкими полосами бязи, наверно, собирались переменить заволоку.

— Шальная пуля, вчера вечером, — коротко сказала Марина.

В любой другой ситуации я бы непременно сказал ей, что

шальные пули в помазанников Божиих не попадают, разве что в какого-нибудь Федота безродного, но и там надо зреть промысел Божий. Но сейчас было не до высокоумных заключений.

— Пройдем к тебе, расскажешь, как дело было, — сказал я вместо этого.

У постели Димитрия нам делать было нечего, помочь ему мы не могли, ему уже никто не мог помочь — знаю я такие раны! Даже на чудо надежды не было, потому что тогда надо было предположить, что левая рука Господа не ведает, что делает правая.

Первые всплески недовольства поляков появились давно, и тон задал воевода Мнишек. Он надеялся на немедленную награду за понесенные во время переворота убытки и перенесенные впоследствии страдания, но Димитрий отделался распиской на триста тысяч злотых. Воевода не отличался терпением в

делах денежных и через три месяца ожидания решительно приступил к дочери с настоятельными просьбами повлиять на мужа и поторопить его с расчетом. Марина ответила, что у Димитрия сейчас много других, более неотложных расходов, так что придется подовдать. Оскорбленный в лучших чувствах Мнишек покинул Тушино, даже не благословив дочь на прощание, а по возвращении в Польшу принялся распространять всякие гнусные клеветы о ней и о Димитрии. Потом начали роптать и остальные поляки, они требовали решительного штурма Москвы и скорейшего окончания войны, чтобы они могли, наконец, насладиться результатами победы и заняться обживанием пожалованных им поместий. С каждым днем поведение поляков становилось все более наглым и непочтительным, князь Рожинский позволял себе тыкать государю, а некий пан Тышкевич при всем честном народе назвал его обманщиком, потому что Димитрий нарочно-де не желает исполнять своих обещаний. Обстановка накалилась до предела после вступления короля Сигизунда в пределы русские. Да, тушинские паны послали Сигизмунду то знаменательное письмо, но между собой решили действовать по собственному разумению, не обращая более внимания на приказы Димитрия, самого же его окружили столь плотной опекой, что это больше походило на домашний арест. Они охраняли его как залог будущих наград, понимая, что если, не дай Бог, с Димитрием что-нибудь случится или он исчезнет, то они могут лишиться не только обещанных, но и благоприобретенных богатств.

Основания для таких опасений у поляков были. По словам Марины, умонастроение Димитрия сильно изменилось в последнее время, к этому его подтолкнуло не только разочарование в поляках и во многих русских прихлебателях-измен-никах, окружавших его в Тушине, но и еще одна, весьма веская причина, так туманно выразилась Марина, я же не стал уточнять. Димитрий встрепенулся и преисполнился решимости возобновить борьбу, но из другого места и с новым войском. Дело было многотрудное и долгое, не переменяя маски безразличия внешнего и смиряясь подчас с оскорблениями прямыми, вел Димитрий переговоры тайные, уже подготавлива-

лась новая ставка в Калуге и спешили туда с юга новые казацкие сотни, а с востока—татарские. Многое оставалось сделать и в Тушино для организации побега, но приезд послов короля польского ускорил развитие событий. Димитрий был предуведомлен об этом письмами некоторых сенаторов польских, преданных ему, они убеждали его, что в наказе послам нет ничего, угрожающего лично Димитрию и его положению, но послы с первого дня повели себя нагло, не пришли на поклон к Димитрию, не передали ему никакого письма от короля Сигиз-мунда, лишь сообщили через князя Рожинского, что им поручено вести переговоры только с прляками, а до царя Русского им никакого дела нет. В то посещение князь Рожинский оставил свою обычную наглость и был чрезвычайно обходителен, уверял Димитрия, что он вместе с другими знатными панами противился приему послов, предвидя от этого лишь умаление собственной власти (именно так, доверительно!) и усиление разброда, да шляхта голоштанная (его слова) настояла, клялся, что не допустит измены других и сам будет до конца верен Димитрию. Впоследствии выяснилось, что так все и было, но обходительность Рожинского насторожила Димитрия, он заподозрил, что поляки намереваются сговориться за его спиной, и ускорил отъезд.

Прошлым вечером, едва стали сгущаться сумерки, Димитрий вместе с верными слугами повязал польскую стражу у царских конюшен и во главе четырех сотен донских казаков, смяв заставу на выезде из Тушина, вырвался на свободу. Но и поляки не дремали, немедля бросились вдогонку. Стрелять им было строжайше запрещено, разве что в воздух, для острастки, но вот... Тут Марина горестно развела руками. Раненый Димитрий понял, что с полученной раной он и версты такой скачки не протянет, поэтому приказал отряду остановиться и медленно вернулся обратно в лагерь. У него хватило сил держаться всю дорогу прямо, самому взойти на крыльцо дворца царского и добрести до внутренних покоев, только там он рухнул к ногам Марины: «Прости, Марина! Прощай, царица Московская!» Это были его последние слова.

Мы еще раз сходили в спальню Димитрия, там все было без изменений — жизнь медленно утекала из молодого, сильного

тела. Я с трудом уговорил Марину прилечь и попытаться заснуть — нам предстояло тяжелое ночное бдение, почему-то всегда все самое страшное происходит ночью, незадолго до рассвета. Сам же отправился отдавать распоряжения, четырем холопам приказал объехать деревни, не ближайшие к Тушино, а чуть подалее, найти самого неболтливого священника и доставить в царский дворец вместе со всем необходимым для соборования. Еще двух отослал обратно в Москву, за моим парадным возком. Зачем, и сам не знаю, мелькнула глупая мысль, что как скончается Димитрий, так сразу и я за ним последую — для чего мне дальше жить? — тут и дроги похоронные наготове стоят.

Прошелся около дворца, все было по-прежнему спокойно, как будто вчера ничего и не произошло. «Все правильно распорядилась Марина — кто же еще? — подумал я. — Болезнь государя не такая вещь, о которой на площадях кричат. Даже и смерть...» — но эту мысль я не успел додумать, потому что нахлынули воспоминания о предыдущих потерях.