Немцы

– Папка, а у нас девочка! – объявила она. – Мамку в обед в больничку увезли. Бабушка посылала за тобой Аркашку, а он не нашел. Пап, айда в больничку, поглядим на девочку?

– Сиди здесь! – крикнул Лаптев и выскочил за дверь, но уже на крыльце столкнулся с возвратившейся тещей.

– Не беги, все равно теперь не пустят: спят они. Утром сходишь.

– Ну как, как они там? – нетерпеливо спросил он.

Теща, словно испытывая его терпение, не спеша разделась, села на лавку, а потом сказала:

– Девка вся в тебя, как окапанная. Уши торчмя, курносая! Глаз так и не раскрыла, засоня этакая. Танька наказывала: скажи Петру, чтобы не обижался, что не сын…

Лаптев, чтобы скрыть волнение, отвернулся и махнул рукой. Теща собрала ему ужин, но он так устал и переволновался, что есть не мог. Нюрочка подошла к нему и шепнула:

– Пап, бабка говорит, что ты теперь меня любить не будешь, а будешь свою девочку любить.

– А ты разве не моя? Обеих буду, только нос свой вытри.

Рано утром Лаптев собрался в больницу и взял с собой Нюрочку. Та вертелась и охорашивалась, пока он привязывал ей красный бантик. Он повел ее за руку, а она несла гостинцы для матери, завязанные в белый платок. Только подошли к больнице, Нюрочка закричала:

– Вон мамка в окне!

Действительно, Татьяна, приподнявшись на кровати, глядела в окно. Увидев мужа с Нюрочкой, она нагнулась, взяла что-то, и Лаптев вдруг увидел свою дочь, завернутую кульком в серое одеяльце. Он подбежал и прижался к стеклу ладонями. Татьяна совсем близко поднесла к окну ребенка, который, несмотря ни на что, продолжал спать.

– Петруша, Нюрочка, глядите: хороша кукла?

– Вся в мать! – счастливо засмеялся Лаптев.

Они долго не уходили от окон больницы, переговариваясь через стекло с Татьяной, и без конца просили еще раз показать девочку. Только когда начался докторский осмотр, им пришлось уйти.

Лаптев с трудом дождался дня, когда смог забрать домой жену с ребенком. Когда они в тарантасе ехали домой из больницы, Татьяна сама правила лошадью, а он осторожно держал дочь. По дороге попадались немцы, они останавливались и удивленно смотрели на своего комбата. Лаптев махал им рукой.

– Я бы, Таня, будь моя воля, сейчас бы отпустил домой тех, у кого там маленькие дети остались, – смущенно проговорил он, с умилением немолодого отца глядя на свою долгожданную курносую дочь. Этот маленький сверточек казался ему таким чудом после всего пережитого за последние пять страшных лет, что ему хотелось плакать от нежности, но плакать при жене он стеснялся. – Раньше это меня как-то не трогало, а теперь… Все-таки это жестоко.

Татьяна, оглянувшись по сторонам, крепко поцеловала Лаптева в щеку.

– Хороший ты у меня, Петя! Куда тебе немцами командовать!

Весь день девочка спала, и Лаптев так и не увидел, какие у дочери глазки. Вечером Нюрочку никак не могли загнать спать: она не желала отойти от качки. Аркашка, наоборот, делал вид, что появление крошечной сестры вовсе его не касается, хотя раза два украдкой через плечо Лаптева и взглянул на спящую девочку.

– Как мы куклу-то свою назовем? – спросила Татьяна. – Мне бы охота Маргаритой.

– Нет уж, Таня, давай как-нибудь по-русски, – нерешительно возразил Лаптев.

Теща его поддержала:

– Да на нашей улице пятую девку Маргаритой назвали. И к чему это? Будто имен самостоятельных нет? Вот Катерина чем не имечко?

– Давайте назовем Люсенькой, – попросила Нюрочка.

– Неплохо, – согласился Лаптев.

Нюрочка наконец уснула, а Лаптев с женой все не могли наговориться, словно не виделись целую вечность.

– Ну, небось, покричала? – ласково спросил он, гладя ее руку.

– Ты скажешь! Что ж я, молоденькая, что ль? Там, верно, кто по первому разу голосят во всю голову. Одна бабеночка молодая шумит: никогда, кричит, теперь близко возле мужика не лягу. А как отошло, смеется. Не миновать на тот год опять кричать, разве утерпишь?

– Молодец ты у меня, – радостно пробормотал Лаптев, прижимаясь губами к ее полному плечу.

Татьяна заснула, а он все лежал и чутко прислушивался, поглядывая в ту сторону, где стояла качка. «Кажется, она не дышит», – с ужасом вдруг решил он и вскочил, чтобы посмотреть на ребенка. Маленькое личико белело в темноте. Приглядевшись, Лаптев убедился, что девочка спит. Облегченно вздохнув, он лег обратно, а Татьяна сонно пробормотала:

– Да спи, Петя, Христа ради! Ну что ей сделается?

На рассвете Лаптев задремал, но вскоре же его разбудил требовательный и довольно звучный крик ребенка. Не открывая глаз, он улыбнулся. Сон морил его, но, поборов дремоту, он поднял голову и долго смотрел, как Татьяна кормит дочь.

27

Конец марта и весь апрель Роза прожила в лагере. Томительное чувство страха перед предстоящими родами не покидало ее. Работать она не могла, лишь изредка, тяжело ступая, заходила в портновскую или на кухню. Ее замучили сердцебиение и одышка, появились сильные отеки на руках и ногах. Но Роза не жаловалась, тихо сидела на своей койке и шила маленькие рубашечки. Рудольф приходил каждое воскресенье, но когда разлился Чис, он не был у нее больше двух недель. Роза чуть с ума не сошла от тоски. Ей казалось, что только с ним она может разделить свои страдания.

В ночь на пятое мая она почувствовала первую боль, но постеснялась разбудить соседок по комнате и терпела. Лишь утром, когда стало невыносимо больно, она жалобно застонала и заплакала. Немки помчались за доктором.

Лейтенант Мингалеев решил, что надо обязательно привезти Штребля. Он увяз с тарантасом в низине под горой, явился в лесосеку мокрый и сердитый.

– Ты что, такой-сякой, нехороший человек! Жена родит, бегом бежать надо, а он тут сидит… Паршивый человек, шлехт человек!

Бледный, взволнованный Рудольф уселся рядом с ним в тарантас. Усталый башкир в дороге молчал, а Рудольф все никак не мог отвязаться от воспоминаний о той ночи, когда он лежал в госпитале, а за стеной так страшно кричала рожавшая немка. «Неужели и Роза так же страдает?» – со страхом думал он, боясь встречи с нею.

Но то, что он увидел, было еще страшнее. С почерневшим лицом Роза металась по палате, плача и протяжно охая. За те несколько минут, которые он пробыл возле нее, она ни разу не назвала его по имени, а все время звала мать, называя ее ласковыми словами. Рудольф даже обрадовался, когда ему велели уйти. Он сам покрылся холодным потом и выглядел так растерянно, что Мингалеев счел необходимым его ободрить:

– Ничива, ничива, хорош будет! Врач из поселка придет, раз, два – и получай сын!

Роза родила только на следующую ночь. Штребль, совершенно измученный за день, уснул поздно вечером и был разбужен Мингалеевым.

– Вставай быстра, сын родился! Из-за твоя баба я сам целый ночь не спал, забодай вас козел!

Штребль на цыпочках подошел к двери и просунул голову в палату, где лежала Роза. Ее тело стало совсем маленьким и плоским. На лбу и висках виднелись кровоподтеки: она, как сказал фельдшер, билась головой о спинку кровати.

– Где же ребенок? – шепотом спросил у него Штребль.

Тот вынес из соседней комнаты запеленатого ребенка и весело сказал:

– Ейн шёнер буб [4].

«Шёнер буб» выглядел неважно. На очень красном личике почти не видно было глаз, на голове была сильная родовая опухоль. Ребенок показался Рудольфу страшно маленьким. Он вернулся к Розе, которая открыла глаза, нагнулся, поцеловал ее маленькую худую руку с обкусанными ногтями. Она улыбнулась, и тогда неожиданно для себя Рудольф вдруг почувствовал, что еще мгновение – и он заплачет. Но тут вошла русская докторша и отвела его в сторону.

– Ей нужна операция. Сейчас мы увезем ее в поселковую больницу, – тихо сказала она.

«Опять она будет мучиться?» – с ужасом подумал Штребль.

Роза ничего не слышала: она задремала.

Утром ее повезли в больницу. Рудольф сам вынес за ней ребенка. Лицо у мальчика немного побелело. Штребль даже разглядел маленький светлый пушок у него на щеках. Один глазок был сильно прижжен ляписом, и, как только Рудольф увидел это, ему стало нестерпимо жалко своего несчастного младенца. Он осторожно провел пальцем по щечке, но поцеловать не решился.