Железная роза

— Так вот, когда в то лето я сошел от вас, — начал Парфен, — махнул прямиком за Волгу, на Иргиз, а оттоль в Оренбурхские степи. Государь-батюшка к тем временам уж объявил себя и многие народы под свою царскую руку принял. Ну, и мы с гулеваном одним к его войску прибились. За недолгий срок много крепостей завоевали: Илецк-городок, Татищеву, Ильинскую, Сорочинскую. Оренбурх-город осадили. В Яицком городке погуляли. Куда ни придем — везде народ на нашу сторону становится, офицерам головы сечет, дворян повыше на сук подвешивает. Собралось у нас войска тысяч тридцать, а то и поболе. Уфу-город взяли, пошли на Казань.

Царица, конечно, противу нас свои войска выслала. Не раз мы их бивали. А вот под Казанью не выстояли, побили они нас. Оно и не мудрено. У них ружья да пушки, каждый гренадер оружный, а у наших у кого штык на палке, а у кого нет ничего. Ну и пришлось нам врассыпную. От главного отряда отбились, осталось нас человек двадцать. Тимоха с нами. Он, когда через Воткинск шли, к нам пристал, и по дороге мы с ним познакомились. Куда, думаем, идти? Покумекали, да и решили на старых местах побывать, с Баташевым посчитаться. Нас восьмеро, да вас двое — вот уж десяток. Иль не хотите вместе с нами идти?

— Да нет, пожалуй, нам по пути. А скажи, Парфен, — Рощин оглянулся и продолжал вполголоса: — Вправду это царь Петр Федорович?

— Самый что ни на есть всамделишный. Я, конечно, живых царей-императоров, окромя его, не видывал, не приходилось, а про него скажу: без обмана. Сам посуди: налог на соль отменил, всем крепостным волю дал, дворянское сословие под корень сек. Самый крестьянский царь.

Парфен помолчал.

— А и то я скажу тебе, парень. Пусть хоша бы и не царского происхождения тот человек. Что с того? Не в том сила, что кобыла сива, а в том, сколь везет. Так-то! Давайте-ка спать, прогорает костер-то, да и ночь на дворе.

— Хорош двор — вся Ризадеева дача.

— Чем плохо? Землю-матушку под бок подстелем, небушком накроемся, ветерком подоткнемся, глядишь — и тепло.

Поправив костер, Парфен повернулся к нему спиной и скоро захрапел. Погрузился в сон и Василий.

На другой день Тимоха, посовещавшись о чем-то с Парфеном, взял с собой двоих мужиков и ушел. Куда он направился — Парфен не говорил. Не спрашивал и Василий: раз не говорят — значит, так надо.

Позавтракав, каждый занялся своим делом. Одни пошли грибы собирать, другие — лыко драть на новые лапти. Рощин с Митькой, раздобыв у Парфена иглу, сели ушивать порвавшуюся в дороге одежду. Некоторое время сидели молча. Потом Василий посмотрел на сидевшего рядом Парфена и сказал:

— Ты вот вечор о своей жизни рассказывал, как против дворян да помещиков воевал. А хочешь, я тебе о своей доле поведаю?

— Говори.

— Не бередил бы душу, Василий! — промолвил Митька.

— Нет, пусть люди послушают, что со мной злодей сделал.

Он помедлил, словно собираясь с силами.

— В прошлый год, как ты по весне у нас жил, собрался я жениться. С невестой — Натальей ее звать — мы давно друг друга знали. У нее — ни отца, ни матери, и я гол, как сокол, бобылем жил, сам знаешь. На троицу решили сыграть свадьбу. Обвенчал нас поп, пошли домой. И тут попался навстречь барин. На тарантасе с охоты ехал. Налетел, как коршун на птицу мелкую, схватил мою голубушку и увез к себе в Большой дом.

Свету вольного я тут не взвидел. Хотел за ним бежать — ноги подкосились, упал без памяти. Сколько так пролежал — не помню. Когда очнулся, увидел: в своей избе лежу. Один. Подняться хочу — сил нет. Спасибо добрым людям, выходили, встал на ноги.

Куда идти, что делать, где правды искать? Наташу мою в барском доме держат, барин над ней тешится. Как подумал я об этом — хотел руки на себя наложить. Потом очухался. Нет, думаю, не на себя надо руки накладывать, а ему, ее погубителю, моему лютому ворогу, отомстить. И стал я с думой той по вечерам близ дома его ходить, злодея высматривать. Хожу — бога молю, чтоб дал он мне силы в самое сердце поразить обидчика. Да нет, не внял бог моим молитвам, не дал совершиться правому делу.

Наталью свою возненавидел. Как вспомню, что барин к ней по ночам ходит и она ласки его паскудные принимает, так кровь в жилах останавливается. И ее порешить спервоначалу было поклялся, да потом передумал: не своей волей она там находится, силой ее держат. Неповинна она в грехе своем. И еще тверже решил отомстить обидчику.

Только верно говорят: далеко кулику до петрова дня. Не удалось мне барина одного встретить. Да если б и встретил, ничего бы не сделал: слаб силой был после болезни.

А вскоре тут народ взбунтовался. Землю у работных отняли. Пошли всем заводом к хозяину. Он же, того испугавшись, солдат на подмогу вызвал и стрелять по людям начал. Мы вот с Митькой в лес скрылись, а кто заводчику в руки попался — кнут да клещи пришлось испробовать. Вот она какова, барская-то милость!

Рощин замолчал. Воспоминания о минувшем взволновали его.

— Ну, а дале? — спросил Парфен.

— Дале мы с Митькой по деревням скрывались. Где неделю проживем, где две. В ином месте лошадь подкуешь, в ином — телегу исправишь, обод на колесо скуешь помещику. Тем и жили. Опасно, конечно: того гляди, властям в лапы попадешь. Ныне беглых сильно не любят. Однако при всей строгости жить бы можно, ежели с опаской, без баловства. Только не вытерпел я, по Наташе тосковать начал. Такая тоска меня взяла, сил нет. Стал я уговаривать Митьку поближе к дому перебраться. Не хотел он спервоначалу со мной идти.

— И не надо было оттоль уходить! — откликнулся Митька.

— Надо не надо, а только пересилил я. Пошли. Идем, а я думаю: бог поможет, доведется мне Натаху повидать. И ту думу из головы не выпускал, как бы отплатить насильнику.

— Выходит, не зря я сказал, — отозвался Парфен. — По пути вам с нами.

— Выходит, так…

Тимоха и сопровождавшие его люди вернулись назад только на другой день. На плечах несли какие-то длинные, завернутые в рогожу предметы.

— Ну, вот мы и на месте, — сказал Тимоха, осторожно опуская ношу на землю.

— Достал?

— Все шесть штук. Целехоньки.

— Никто не видел?

— Мы стороной, лесом шли. А там схоронились до ночи. Луна помогла маленько, а то, пожалуй, не сразу нашли бы. Отметины-то заросли сильно.

В рогоже оказались ружья. Это были те самые, что снял он когда-то с баржи и закопал в землю на берегу Оки. Тогда он сделал это просто так, на всякий случай, сейчас они пригодились.

— Пороху только нет.

— Порохом придется разжиться где-нибудь.

— А где?

— Где? — Тимоха задумался. — А там же, где ружья взяты.

Предложенный им план состоял в том, чтобы уйти на Оку, обосноваться там в укромном месте и под покровом ночи нападать на проходящие суда. На всех наверняка найдутся и ружья, и порох. И еще кое-чем разжиться можно. А вооружившись, и за большое дело взяться не страшно.

Не сразу согласился Рощин на это предложение. Отойдя с Парфеном в сторону, он задумчиво спросил:

— Выходит, грабителями заделаемся?

— Смотря кого грабить, — ответил Парфен. — Не на своего брата, бедняка, пойдем. А помещиков царь Петр Федорович не токмо богатства, а и жизни лишал.

Василий помолчал.

— Ну ладно, быть по-вашему. Другого пути оружие достать не вижу. Только вот что: товары, какие на баржах возьмем, народу раздавать будем.

— Вот это так!

Наутро Рощин с Тимохой отправились в разведку.

Проводив товарищей, Парфен задумался над тем, как им вести лесную жизнь. Кому-то надо было быть атаманом. Опыт, полученный в войске Пугачева, подсказывал, что без главаря ничего не получится. Но кому быть им? Тимоха смел, но горяч, несдержан. Рощин для этого лучше подойдет. Рассудителен, а главное — Баташевы ему враги кровные.

Когда Василий с поповичем вернулись, Парфен собрал всю ватагу и рассказал о своих предложениях. Его все поддержали. Так Рощин стал лесным атаманом.

XXV

Привольны леса муромские. Всем богаты они: и белым грибом наваристым, и лечебной ягодой черникою, и медом дупляным сладким. Всем дают они прибежище: и зверю разному, и беглому люду крестьянскому. Есть в них и такие места, где не ступала нога человеческая. А в иных и бывали охотники, да боятся вновь заглядывать: страшны топи болотные непролазные, дебри лесные непроходимые.