Железная роза

Около пяти, как было назначено, гости начали съезжаться. Первым на паре каурых лошадок приехал старый знакомец князь Звенигородский, вдовевший третий год. Поздоровавшись с хозяевами, он поздравил их с монаршей милостью и прошел в гостиную. За ним прибыл адъютант московского генерал-губернатора, вызвавшийся быть распорядителем на танцах. Потом стали подъезжать и другие. Иван Родионович, одетый в голубой камзол и белого шелка штаны, стоял с братом и женой у входа в апартаменты — встречали гостей. А гости все прибывали. Ровно в пять мажордом доложил о приезде генерал-губернатора. Его встретили с особым почетом.

Все было готово, можно было бы начинать обед, но ждали Потемкина. Наконец он приехал. Все поднялись с мест при его появлении.

Глянув единственным глазом на представленного ему Андрея Родионовича, светлейший весело, но с чуть уловимой насмешкой спросил:

— Это и есть разоритель мелкопоместных помещиков?

И видя, что тот растерялся, похлопал его по плечу:

— Ничего, не робей. Мне такие, как ты, нравятся.

Подождав, когда несколько утихнет возбуждение, вызванное появлением Потемкина, Иван Родионович пригласил гостей к столу. Потемкин подал руку хозяйке дома Дарье Ларионовне, генерал-губернатор — Анне Немчиновой. Иван Родионович подошел к губернаторше, а там пошли и другие пары. Загремели стулья в столовой, забегали лакеи. Братья сели во главе стола, по правую руку от них — Потемкин, по левую — губернатор. Поднявшись с места, Иван Родионович провозгласил тост за всемилостивейшую государыню императрицу Екатерину Алексеевну. Все прокричали «ура!».

Повар, недавно приглашенный Иваном Родионовичем на службу, постарался, обед вышел на славу: и супы, и жареные рябчики, и беф-штуфат, и рыбы разных сортов — все было отменно хорошо. Лакеи то и дело подливали в хрустальные рюмки, приговаривая: «гран-при», «мозельвейн», «венгерское». Перед мороженым подали шампанское. Пробки ударили в потолок. Подняв пенистый бокал, светлейший предложил всем выпить за верных слуг государыни — хозяев дома. Все шумно зааплодировали.

После обеда Потемкин, сославшись на занятость срочными делами, отбыл на Тверскую в свою резиденцию. Генерал-губернатор остался.

Встав из-за стола, гости разбрелись кто куда: одни в диванную покурить, другие уселись в гостиной за зеленые столы. Женщины отправились на половину Дарьи Ларионовны туалеты в порядок приводить, убранство ее покоев посмотреть.

Незаметно наступил вечер. Внесли свечи. В большой зале, предназначенной для танцев, послышались звуки настраиваемых инструментов. Иван Родионович сходил туда, проверил, все ли готово, и, пошептавшись с губернаторским адъютантом, широко распахнул створчатые двери, приглашая гостей танцевать. Это был первый бал в новом доме на Яузе.

Наутро Андрей стал собираться домой, на Выксунь. Иван посмотрел, как брат укладывает с помощью неизменного Масеича дорожные баулы и коробки, и сказал:

— Закончишь с этим, загляни, пожалуйста, ко мне.

— Дело какое есть? Иль известие плохое откуда получил?

— Да так, поговорить надобно.

— Довольно говорили, чай, уж.

— Нет, я прошу тебя, зайди, будь добр, обязательно.

В сборах прошел почти весь день. Под вечер Андрей зашел в кабинет брата.

— Ну, какие у тебя дела — выкладывай.

— Я насчет Хорькова хотел с тобой поговорить.

— Какого Хорькова?

— А того, у которого ты деревеньку разорил.

— Ах, этого! — Андрей недовольно нахмурился. — Чего это тебе вздумалось о кем?

— Непотребно ведешь себя, Андрюша. Я тут насчет дворянства стараюсь, из кожи вон лезу, и умасливаю, и подмазываю где надо, а тут вдруг, как снег на голову, — прошение в Сенат поступило. Ведь по закону за такие художества тебе, знаешь, что следовало? Сибирь! Ведь ты считался простым мужиком, а он дворянин. Как ты об этом не подумал!

По мере того как Иван говорил, шея старшего брата все сильнее краснела, карие глаза еще более потемнели, по лицу пробежала гримаса гнева.

— Ну, дале!

— Горяч ты, Андрюша, бываешь, себя не помнишь. Хорошо, к тому времени, когда жалоба на тебя в Сенат пришла, я все дела почти сделал. Геральдические искания были готовы, оставалось их только засвидетельствовать. Ну, я и подъехал к Талызину. Спас он, можно сказать, своей подписью. Дворянин против дворянина в тяжбе оказался. А то грех великий мог бы быть. Понял? Уж ты наперед не делай так, пожалуйста.

Андрей вскочил с места.

— Молод ты еще, Ванька, меня учить! Думаешь, в Москве живешь, так умным стал? А на чьи деньги живешь? Кто на заводах всеми делами управляет, прибыль дает — запамятовал?

Иван также поднялся.

— Ну, знаешь, ты говори, да не заговаривайся.

— Что, правда глаза колет?

— Так? Ну, знай: не был бы мне братом родным, подождал бы я в дворянское достоинство входить, пока суд над тобой не закончился. Посмотрел бы я тогда на тебя, как бы ты выглядел!

— Вот как ты ноне заговорил! Ну хорошо, попомню я тебе это.

Иван понял, что переборщил.

— Ты пойми, что я твоей корысти ради стараюсь.

— Хороши старанья!

— Ну как же? Беду неминучую от тебя отвел, а ты злиться на меня изволишь.

— Дурак ты, Ванька. Ну чем бы твой Хорьков доказал, что у него деревенька была, а если и была, так действительно ему принадлежала?

— То есть как — чем? Бумагами, соответственно. Купчими или иными.

— Бумаги те у него в дому были. Покуда он у меня в Унже пьянствовал, Карпуха с ними в Касимов съездил да на меня и переписал. Понял? Свою деревеньку с лица земли снес, не чужую.

Помолчав, спросил:

— Ты много ль ему отступного-то дал? Хорькову-то?

— Пять тысяч ассигнациями.

— Запиши их на свой счет. Я эти деньги из твоей доли удержу.

Повернулся и вышел из комнаты.

Утром рано, не попрощавшись с братом, Андрей Родионович выехал из Москвы домой, на Выксунь. Дома его ждало радостное сердцу известие: сосланный на Велетьму Павел Ястребов отлил чугун отменной крепости, никто такого допреж не видывал.

XXIII

Совсем было собрался Павел Ястребов в дальние края. Не одного его угоняли в Сибирь после барской расправы — целую компанию: Степана Башилова, Дениса Стрункина, Григория Зубова, Кузьму Мозгова и иных многих, что шли впереди к Большому дому землю у барина требовать.

Немало слез пролила ходившая на сносях Люба. Плакала, причитала о том, что угонят на край света ее милого дружка Пашеньку и не увидит он своего ребеночка, что останется младенец без отца сиротинушкой. Свекровь пыталась утешать ее, а не раз и сама поплакала. Вместе ходили они к каменному амбару, где за решеткой держали бунтовщиков, узнавали, скоро ль погонят мужиков на каторгу. От рунтов, охранявших амбар, узнали: на неделе должен быть в Муроме этап, туда и работных направят.

И точно: дня не прошло, как всех, кто содержался в амбаре, посадили со связанными за спиной руками на телеги и увезли. Без памяти упала, узнав об этом, Люба, а очнувшись, не дошла до дому: схватки родовые начались. В тесной избушке старухи Порхачихи родила она сына. А родивши, радостную весть услышала: вернулся Павел домой.

Случилось так, что в один из вечеров плотинный Лука увидел сидевшего у водосброса Баташева. Был тот, видать, на заводе и поднялся наверх, на плотину, по лесенке — подышать свежим воздухом. Увидев барина, Лука вначале оробел и хотел было скрыться куда-нибудь подальше, но Андрей Родионович услышал шаги, оглянулся и подозвал старика.

— Ну как, рыба в пруду водится? — спросил он. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Помню, по твоему совету рыба в пруд запущена. Не долгое время прошло, а развелось ее порядочно. Молодец, старик! Нужда какая будет — приходи, отблагодарю.

Лука понял, что барин настроен благодушно, и решился на такое, о чем до этого даже и не думал.

— Милости прошу, господин мой, Андрей Родионович! — молвил он, опускаясь на колени.

— Говори.