Железная роза

«Чего Ивану хочется? Быть главным в делах? Он для этого непригоден. Оторвался от заводов, да и характером мягковат. На купца больше похож, не на заводчика. Характером мягковат, а хитер. Как лиса. Силой с волком не справится, а обмануть может».

Незаметно для себя Баташев задремал. Очнулся, почувствовав, что кто-то в кабинете есть чужой. И впрямь: у двери стоял незнакомый ему рыжий детина, одетый как-то странно. Хорошего сукна сюртук был ему явно мал — того и гляди расползется по швам.

Первым движением Андрея было позвонить в колокольчик, позвать людей, но незнакомец, уловив это, сделал предупреждающий жест рукой.

— Не торопись, барин, успеешь людишек своих скликать. Послушай сначала слово мое, к тебе обращенное.

Смелость парня, неизвестно каким путем проникшего к нему в кабинет, и удивила, и заинтересовала Баташева.

«Худого он мне ничего сделать не сумеет, а попробует — у самого силенка еще есть», — мелькнуло у него в голове.

— Ну, выкладывай, кто ты есть такой и зачем пожаловал.

— Должок получить с вашей милости.

— Вот как! И велик тот должок?

— А на это ты сам мне ответишь. Велика ль цена заводов твоих: Верхнего, Нижнего и Железницкого?

— Уж не на них ли метишь? Тогда ты, парень, маленько опоздал. Слух есть, заводы эти братец мой Иван в раздел себе просить собирается.

— Не шути, барин, я всерьез спрашиваю.

Андрею эта игра начала нравиться.

— Хочешь знать всерьез — скажу. Тысяч в шестьсот серебром те заводы ценятся.

— Значит, долгу за тобой двести тысяч.

— Почему так мало?

— На троих делю. На вас с братом и на моего батю покойного. Вместе дело здесь зачинали.

Баташев начал догадываться, кто стоял перед ним.

— Покойного, говоришь? Значит, помер Сорока?

Тимоха вспомнил, как обличал грехи приходивших к нему крестьян покойный отец, подумал, что церковное писание всегда действует на людей ошеломляюще.

— О чем думал, нечестивец, длань свою возносяща на отца духовного?

— Я у него не исповедовался, он мне не духовник.

— Все одно грех великий, коли мирянин руку подымет на сан церковный имеющего.

— Ты короче: помер, что ль, батька-то?

— В горных вершинах взирает ныне на тя, скудоумного. Возопиешь и глаголати будешь о прощении, но судил господь иудеи: «мне отмщение, и аз воздам!».

— Не пугай, попович, скуфью еще не одел. А и одел бы — начхать мне на тебя.

— Покори гордыню сатанинскую! — упорствовал Тимоха. — Грех великий на душе твоей. Подумай о дне судном будущем!

— Мне, парень, о теперешнем думать времени недостает. Ты скажи лучше: отколь появился и как сюда проник?

— Восхочет господь — и падут перед ангелы его стены каменные…

— Ты мне зубы не заговаривай! Ангел!..

Неожиданная мысль пришла Баташеву. Взглянув исподлобья на стоявшего в кабинете парня, он предложил ему:

— Слушай, как тебя, архангел! Пойдем ко мне на службу. Грамоте хоть немного разумеешь? Старшим рунтом иль почиталой сделаю.

Тимоха усмехнулся.

— Норовишь слугой своим сделать, под себя подмять? Не сбудется затея твоя сатанинская. Не за тем я сюда пришел. Отвечай: отдашь добром деньги, исполнишь посул, отцу моему покойному сделанный? Не отдашь — силой возьму!

Баташев подумал, что, если сейчас этот парень бросится на него, ему с ним не справиться.

— Что ж, придется, видать, отдать тебе твою долю, — стараясь говорить как можно спокойнее и приветливее, сказал Андрей. — Только не взыщи, не все сразу. Таких денег больших в доме не держу. А вот тысяч пять могу хоть сейчас вручить.

Говоря так, Баташев медленно подвигался к письменному столу. Тимоха пристально следил за его движениями, соображая: «Правду говорит заводчик или хитрит? Если правду, то надо брать эти пять тысяч и утекать со всех ног подальше. На такую сумму всю жизнь прожить безбедно можно, большое дело завести, а то и попом в хорошем приходе стать».

Меж тем Баташев потихоньку добрался до стола.

— Где-то они у меня вот тут лежат, — сквозь зубы приговаривал он, не спуская глаз с сына Сороки и лихорадочно шаря рукой в столе. — Ага, вот. На, получай!

На шум выстрела, раздавшегося из барского кабинета, сбежалась чуть не вся дворня. С испугом узнавали они, что в самые барские покои пробрался какой-то бродяга, лесной разбойник. Ограбить, убить хотел барина. Стрелял в него Андрей Родионович, да, видно, плохо целился — не попал!

Карпуха Никифоров, вызванные с завода рунты, охотничьи егери с ног сбились, весь дом переворошили, во дворах и в парке каждый уголок обнюхали, а незнакомца, так дерзко проникшего в кабинет к барину, не нашли. Баташев рвал и метал, грозил и Карпуху и остальных в кандалы заковать, на каторгу упечь, но, как ни старались его слуги верные, поймать Тимоху не удалось.

— Как скрозь стены прошел! — оправдывался в людской Карпуха, утирая кровь из разбитого носа. — Не иначе, как колдун этот парень. Отвел всем глаза — и был таков!

В это предположение поверили. Наутро по поселку прокатилась молва о том, как напал на барина страшенного вида колдун, хотел казну похитить и барина убить. А когда не удалось ему это — малой птахой обернулся и через окно вылетел.

Меж тем Тимоха продолжал скрываться там, где его так безуспешно ловили, — в самом барском доме.

На какой-то миг он сумел упредить выстрел из пистолета, очутившегося в руке Баташева, метнулся узкими переходами в сторону «школьного дома», выскочил на маленький балкончик, а с него по водосточной трубе поднялся на чердак. Улегся у слухового окна и лежал здесь, не шевелясь, чтобы не выдать своего присутствия. Пока не стемнело совсем, он видел, как метались вокруг дома и по парку дворовые, стараясь изловить непрошеного гостя, и тихонько посмеивался над их потугами.

Ночью он решил было уходить, но вдруг услышал, как около дома и в парке перекликались сторожа. Видимо, охрана была выставлена до утра. Из-за парка доносился лай собак.

«Видать, с гончими надумали за мной охотиться. Как на красного зверя! Взалкали крови моей, аки лев в пустыне. Ан нет, не изловите! Неделю буду здесь лежать, а вам в руки не дамся».

Здесь, у слухового окна, не двигаясь и стараясь не выдать своего убежища, Тимоха пролежал до вечера следующего дня. Притаясь, он внимательно наблюдал за всем, что попадало в поле его зрения. Утром он видел, как, сойдясь на зеленой лужайке, расстилавшейся в парке перед домом, сторожившие ночью дворовые докладывали Карпухе о своей службе. По лицу Никифорова можно было понять: не доволен он тем, что не удалось никого изловить, да ничего не поделаешь, приходится с этим мириться.

Баташев молча выслушал рапорт своего верного слуги, побарабанил пальцами по столу, отрывисто спросил:

— А это не из тех, что на Оке шалят?

— Не может быть, сударь. Те от нас далеко. Да и кто там? Беглые какие-нибудь.

— Ну ладно, можешь идти.

Карпуха вышел.

До глубокой ночи лежал Тимоха в своем убежище, терпеливо перенося и голод, и жажду. Дождавшись, когда, наконец, все в доме утихло, он осторожно спустился на балкончик. Посмотрел кругом, прислушался и, убедившись, что все спокойно, спрыгнул наземь. Вскоре он был уже в лагере Рощина.

XXVI

Петербург бурлил. Будоражили петербургское общество вести, приходившие с Волги. Ими жили великосветские гостиные, о них осведомлялись друг у друга на раутах, балах и даже на выходе императрицы. Достоверные данные перемешивались с вымыслом, вызывая смятение среди дворян и чиновников, населявших столицу.

В канцелярии графа Панина день и ночь дежурили фельдъегери, готовые по первому приказанию мчаться в глубь России, туда, где полковники Михельсон и Меллин напористо, но пока безрезультатно действовали против Пугачева и куда направили теперь, после окончания войны с турками, героя Рымника и Фокшан генерал-аншефа Суворова. Военная коллегия собиралась по нескольку раз на неделе, обсуждая новые меры, предпринимаемые для поимки самозванца, однако результат их заседаний был плачевным.