Блаженство по Августину (СИ)

К манихейцам Аврелий в последнее время начал относиться по-философски с большим-большим скепсисом, однако тесных связей с их многочисленной общиной нисколько не порывал. Надо ведь человеку где-то состоять коллегиально и экклесиально?

Все же он остается в статусе рядового слушателя-аудитора и от возвышения до избранника-электора, посвященного, — надо же! — в сокровенные таинства, под различными благовидными предлогами до сих пор отказывается, отнекивается, не усматривая в том посвящении ни малейшего рационального смысла.

В самом-то деле, чего таинственного от них можно узнать, кроме теогонических буквальных небылиц и противоестественных нелепостей?

Например, им ничего не стоит довести до сведения уши развесившего простодушного прозелита абсурдную бессмыслицу, будто винная ягода, когда ее срывают, и дерево, с которого она сорвана, плачут слезами, похожими на молоко. Если какой-то, так сказать, святой бодхисатва съест эту самую смокву, сорванную, конечно, не им самим, а чужой преступной рукой, и она смешается с его внутренностями, то он выдохнет из нее за молитвой, воздыхая и рыгая, ангелов, или вернее частички некоего божества.

Эти частицы как бы истинного и вышнего божества так и остались заключенными в винной ягоде, кабы святые избранники не освободили их зубами, кишками, испражнениями…

Выходит, такая вот вера требует быть жалостливее к земным плодам, нежели к людям, для кого они растут. И если б голодный, — Боже, упаси, не манихей! — попросил есть, то, пожалуй, за всякий кусок стоило бы наказывать смертной казнью.

Настолько же невежественные, этак сказать, христолюбивые проповедники иногда столь похоже призывают разноименно, дискуссионно уверовать в букву всевозможных абсурдных и нелепых вещей. К примеру в то, будто бы как по писаному всемогущий и всеведущий Вседержитель, так физически переутомился, изнемог, изнурился, уморился в развитии шести календарных дней сотворения мира, что прилег отдохнуть, в честь чего буквально и дословно запретив людям всякий труд в седьмой день. (Не понять только в какой, шестой, еврейский или все-таки седьмой, христианский?)

Притом, случается, пресвитеры, монахи неистово спорят до синего удушья, оплевывая друг дружке неопрятные бороды, когда же начался тот самый пресловутый праздный день. С восходом луны? Не может быть! С рассветом дневного светила? Никак нет! Вдвоем мерзко клянутся, чем попало, на чем и свет не стоит. При всем при том оба почему-то забывают, что, согласно заимствованным ими древнеиудейским сакральным представлениям, солнце и луну един свят Господь поместил в небе отнюдь не в самый первый день творения.

Святое Писание и творческие послания кое-каких разумных авторов из старых первоначальных христиан Аврелий Августин читал, изучал; с догматами католического православия он прекрасно знаком с детских лет. И мог бы с большего, без какого-либо отъявленного лукавства и форумного лицедейства, объявить себя не манихеем, а христианским катехуменом по семейным обстоятельствам и благочинному отцовскому образцу. Тем не менее, от этого он воздерживается, хотя в публичные диспуты и ожесточенные перепалки с присяжными христианами уже не вступает, не желая лишний раз выслушивать слезные материнские попреки, упреки, укоризны, в чем он самому себе сегодня честно, исповедально сознается.

Целиком и полностью к христианской общине Аврелий принадлежать ничуть не желает; не терпел того ни раньше, ни теперь. Ибо ему там предлагают осознанно смириться, согласиться с невежеством и верованиями умственно недостаточной, спесивой, необразованной ученической черни, надменно, облыжно убежденной, будто она постигла истины, недоступные ученым книжникам, мудрецам, учителям. Так уж ли разношерстное, беспорядочное собрание-экклесия неуков и неучей, нищих духом и телом есть церковь, то бишь тело и обитель Божия?

Если манихейским и гностическим простецам отчаянно не достает здравого научного смысла, то христианское зазнавшееся простонародье излишне привержено приземленному рассудочному восприятию бытия, исходя из поверхностного натуралистического понимания явлений духа и материи. В этакой мелочной кинической натуралистичности скопище христиан весьма сходно с язычниками, тоже готовыми бездумно поверить во все что угодно, лишь бы оно шло якобы от естества, природы и отвечало их материальному телесному существованию.

Рай им обязательно подавай такой, кабы жрать в нем от пуза. Раз так, то светопреставление накануне Страшного суда у них беспременно ознаменуется тысячелетним изобильным земным царствием, где праведным, естественно, предстоит, ничуточки не умирая, заживо, живьем начать наслаждаться плотской жизнью. С ликованием есть, пить, петь и всячески веселиться. Точь-в-точь, словно на Елисейских полях язычников или же на райских островах блаженных.

Вот отчего полуязыческую христианскую паству веками необходимо без умолку уверять, проповедовать — телесная смерть и воскресение Иисуса Христа не суть нелепость и глупость. Наш вон приснопамятный африканский компатриот, пресвитер-расстрига Квинт Тертуллиан из Картага в том все никак самого себя не мог убедить риторически, не то что других ему подобных поганых киников, хилиастов и монтанистов, — в сердцах припомнил Аврелий известный ему спорный опус «О теле Христовом».

Между тем сам Аврелий Августин ничуть не находил чего-либо парадоксального, нелепого и невероятного в общепринятом христианском догмате о воскресении. Действительно, будь оно свершившимся метафизическим образом или же путем реального исторического факта самопожертвования Сына Божия, то и другое нам бесспорно требуются с целью дать несомненный пример превосходства бессмертного духа над смертной плотью.

Хотя стоит присмотреться, приглядеться пристальнее в идеальном рацио, вникнуть духовно поглубже, не столь в естестве поверхностно. Какое может быть вне воскресения во плоти истинно блаженное бессмертие праведников в пакибытии или в посмертии бессрочное наказание грешников вечной смертью-умерщвлением?

Иным же мнится невероятным и невозможным историческое повествование Ветхого Завета о вавилонском столпотворительстве, если на первый поверхностный, естественный взгляд Господь устрашился никчемных строителей кирпичной лестничной башни, как будто способной достигнуть тверди небесной, и оттого якобы их проклянул, дезорганизовал, учинив сумятицу, смятение и разделение библейских говоров и наречий.

Но, может статься, единый, единственный общечеловеческий язык есть далеко не организующее благо, но умственное проклятье и сатанинское зло, идущие от первородного греха обобществленного зазнайства и объединенного невежества? На одном ли едином якобы древнееврейском языке обращались к Богу, говорили между собой номад Авель и седентарий Каин, хотя бы они и кровные братья?

Один да один суть два и двое. А дважды два — четыре или четверо.

Так, нам от Бога дарован отдельный сущностный язык чисел, обособленный от буквенной речи. Звуки — знаки смутной телесной речи, а цифры — символы чистой незамутненной мысли. Знаки вещей — имена, — находим мы у Аристотеля.

Именно подчас встречается, когда одну и ту же рациональную мысль удается вернее, точнее выразить на греческом научном языке, нежели прибегая к материнской латыни. Ученые аттические слова узаконенным строгим образом яснее, однозначнее, чем простонародное хаотическое приблизительное словоупотребление.

Вовсе не напрасно он, ритор Аврелий Августин, пытливо берет языковые уроки у пожилого иудея достойного равви Баруха, чтобы в оригинале разбирать старинные прямоугольные еврейские письмена. В отличие от соплеменников, праведный Барух довольствуется только одной женой и говорит, что в других женщинах он и в молодости не нуждался. Тогда как обрезание и многоженство, по его словам, непостижимый Господь никому из евреев изначально не предписывал.

Действительно, в любом сакральном письме мы должны увидеть Бога и представить невообразимую личность Его. Тем временем устные разговоры о Нем ничем не лучше и не хуже людской обыденной болтовни о чем угодно человеческом, естественном и приземленном.