Махтумкули

Слова были непонятны, но жесты и тон весьма недвусмысленны. Пришлось попятиться. Сарбазы смотрели усмехаясь.

Нурджан разозлился.

— Друзья! Идите и оповещайте всех, что Махтумкули взяли под стражу!

И помчался к дому Нурмамед-бая.

Остальные тоже побежали в разные стороны, крича: "Эй, люди!.. Махтумкули под стражей!.. Махтумкули в оковах!.." Стала быстро собираться голпа.

Нурмамед пил чай, подложив под локоть две подушки — чтобы помягче было. Ему не терпелось узнать, как закончился разговор правителя с Махтумкули, и он томился в ожидании, когда ворвался Нурджан и бросил в лицо обвинение, что это он, Нурмамед-бай, повинен в том, что Махтумкули взят под стражу и закован в кандалы.

Бай швырнул в дверь пиалу с недопитым чаем, заорал:

— Пошел вон, собачий сын!

Его даже холодным потом прошибло — всего можно было ожидать, но не такого рискованного поступка правителя. Он набросил на плечи халат и вышел.

Возле лагеря правителя кипела и гудела огромная толпа. Из общего гама вырывались проклятия, гневные возгласы. Толпу сдерживали сарбазы с ружьями наизготове. С минуты на минуту могло случиться непоправимое. Нурмамед-бай чуть ли не бегом поспешил туда, чтобы вмешаться и предупредить столкновение.

— Не шумите! — расставил он руки крестом, как бы заслоняя дорогу толпе. — Сейчас я буду говорить с его величеством!.. Прекратите гвалт!

Люди немного притихли.

Нурмамед-бай решительно направился к шатру правителя. Его пропустили.

Правитель уже знал от переводчика, что весь Куммет-Кабус поднялся на ноги. Он услыхал шум и галдеж, спросил, что там происходит, и ему доложили, что люди требуют освобождения Махтумкули. Толпы он не боялся и разогнал бы ее моментально. Но обстановка, миссия, с которой послал его Керим-хан, этого не позволяли. И уступить значило уронить собственное достоинство.

Он искал выход, когда появился расстроенный Нурмамед-бай и с места в карьер взмолился:

— Отпустите его, ваше высочество! Пусть уходит! Без него обойдемся!

Астрабадец притворился удивленным:

— Вы же сами советовали быть с ним построже.

— Нет-нет, ваше высочество! Брать под стражу его нельзя! Нельзя в кандалы заковывать! Вся степь всполошится, все на ноги поднимутся, начиная с Аннатувак-хана. Я окажусь опозоренным, всякий авторитет у народа утрачу, потому что меня обвиняют в случившемся.

— Кто обвиняет?

— Все!

Обвинение высказал, правда, пока что один Нурджан, но у страха глаза велики — баю казалось, что и в толпе кричали о его причастности к случившемуся.

— Сев на верблюда, за седло не спрячешься, — недружелюбно сказал астрабадец.

Нурмамед-бай пропустил сарказм собеседника мимо ушей.

— Верно говорите, ваше высочество. Отпустите его! Пока отпустите. Можно будет найти более благоприятный путь, чтобы поймать его в ловушку, а сейчас не надо трогать, прикажите снять с него оковы!

Правитель и сам не имел ни малейшего намерения везти закованного Махтумкули в Астрабад — все это выдумали люди. Он хотел лишь припугнуть строптивого поэта, попытаться сломать его волю. Из этого ничего не вышло — Махтумкули не поддавался, и потому отпадала необходимость держать его дальше при себе. Можно было пойти на уступку, сделав благородный жест: уступаю, мол, понимая беспокойство народа.

— Ладно. Передайте этим горлопанам, что на сей раз прощаю его непокорность и невежливость ради вас. Но если мы его не переупрямим, он будет строго наказан.

Правитель повернулся к переводчику:

— Отпусти его. Пусть уходит с миром.

Нурмамед-бай облегченно вздохнул, будто его самого из-под стражи освободили, и низко поклонился, прижимая правую руку к сердцу.

О том, что отцу стало хуже, Махтумкули узнал по дороге из Куммет-Кабуса. Всю оставшуюся часть пути он безжалостно гнал коня, чуть не запалив его. Невозможно предвидеть превратности судьбы, думал он. Она подобна неожиданно возникшему вихрю, который, крутясь, устремляется совсем не в том направлении, в каком ожидаешь…

Поводов для подобных мыслей было сколько угодно. Какой-то год назад считалась вполне благополучной семьей. Она не отличалась особенно большим достатком — работали все в меру сил своих, — однако и кручиниться причин не было. Ни глава семьи, ни его жена, несмотря на преклонные годы, на здоровье не жаловались. Старший сын был женат. Собирались готовиться к свадьбе среднего. Младший заканчивал медресе и уже пользовался славой талантливого поэта. Дочь незаметно взрослела и уже пыталась ткать ковер вместе со снохой.

Жизнь была трудной, но Довлетмамед с надеждой глядел в будущее, уповая на аллаха. И вдруг как ураганом смело все благополучие: один сын… второй сын… жена… Это было чересчур для старых плеч Довлетмамеда — его прямо-таки придавило к земле.

Вот какова игра судьбы, и поди поспорь о ней, если она к тебе задом поворачивается. Не пнешь ее ногой пониже поясницы, не выпросишь благополучия, и силой не возьмешь. Мириться надо, иного выхода нет.

И пытался старик мириться, уговаривал себя не роптать, не сетовать. Да как не возропщешь, когда одна за другой беды валятся? Вот сегодня злая весть в темя клюнула: Махтумкули закован в кандалы и отправлен в астрабадский зиндан. Еле-еле после этого сил достало до постели добраться. Лег и приготовился умирать, ибо смысла дальнейшая жизнь уже не имела.

Односельчане сочувствовали, переживали, старались чем-то облегчить положение Карры-муллы, поддержать его как-то. Но чем поддержишь, когда последняя страшная беда обрушилась. И все были буквально потрясены, когда в Хаджиговшане на взмыленном коне появился Махтумкули. Люди опрометью бросились вслед за ним. А он спешился, общим поклоном поздоровался с односельчанами и заторопился к отцу.

У Довлетмамеда даже дыхание прервалось, когда сына увидел — после ужасной новости не ожидал, что тому так быстро удастся из лап врагов вырваться. И тут же поток сил захлестнул старческое тело, поднял дрожащие руки отца навстречу Махтумкули.

— Сынок!.. Ты вернулся, сынок?!

Махтумкули глотал и не мог проглотить застрявший в горле ком, и все прижимал к себе дрожащее тело отца, все гладил острые, выступающие недоразвитыми костлявыми крыльями лопатки.

Потом он вышел наружу и обошел всех собравшихся возле кибитки, пожимая им руки, сердечно благодаря каждого за участие. Он смотрел на такие родные лица односельчан, и слезы навертывались на глаза: что может быть драгоценнее святой и бескорыстной человеческой доброты!

Проводив людей, он занялся приготовлением лекарства для отца. Нуры Казим в свое время научил распознавать болезни и врачевать их горными травами, помогало и детальное знакомство с "Каноном врачебной науки" Абу Али ибн Сины. Довлетмамед и сам был не новичок в лекарственных травах.

Но, вероятно, нет для человека лекарства лучше, чем хорошее расположение духа. Приезд сына подействовал на старика исцеляюще. Они с аппетитом поели, с таким же аппетитом пили чай. Махтумкули поведал отцу о поездке в Куммет-Кабус, и Довлетмамед, слушая, с сомнением покачивал головой, хотя и считал, что племя зендов, вождем которых был Керим-хан, добропорядочное и мирное племя.

Заглянула сестренка Убейда: пришел Медед-ага, отец Менгли, хочет посоветоваться с Махтумкули. О чем советоваться? А кто его знает, пожала плечами Убейда.

Махтумкули тоже пожал плечами. После возвращения из Хивы ему еще не доводилось встречаться со своим несостоявшимся тестем. Каким он стал после того, как разбогател за счет Менгли? Нет, не изменился такой же, как и был, хоть и родич нынче Атанепес-бая. Та же остроконечная, конусом, шапка мехом внутрь, тот же ветхий халат, заношенные ситцевая рубаха и штаны, чепеки [42] на пыльных ногах. Не успел, что ли, добром распорядиться? Или припрятал?

Никаких приятных чувств при виде Медеда Махтумкули, конечно же, испытывать не мог. Но он обменялся рукопожатием с гостем, который тоже был хмур и подавлен, словно готовился выслушать много неприятных слов, понимая, что заслужил их. Махтумкули, однако, ничего обидного говорить не стал, пригласил Медеда проходить в кибитку…