Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Офонасу уже много раз приходилось на людях являть себя приверженцем Мухаммада. По-христиански он маливался тайком, и от потайности таковой молитвенные словеса будто утрачивали свою прежнюю убедительность и весомую силу. Прежде, в Твери, на Руси, были молитвенные словеса крепкими, сильными; усиливались и крепли видом церквей, ликами икон, колокольным звоном, видом многих людей, склонившихся в молитве, творящих крест, как положено... И крепли словеса праздниками, вкусом кулича и крашенки-яйца; и бездумной принадлежностью Офонаса к этому множеству, верующему в одну веру... А теперь, давно уж лишённые всего этого тварного укрепления, словеса русских молитв реяли потайно, тихо произносимые, говоримые Офонасом, реяли, некрепкие, и будто истаивали в воздухе жарком Востока, будто и не бывали вовсе... Без исповеди, без угрозы поповской наложить епитимью, заставить поклоны бить, истаивали молитвенные словеса русские... И крепли слова молитв, положенных Мухаммадом-пророком... Крепли от звуков мужских голосов, крепли видом храмов-мечетей и видом множества вставших на колени мужчин, склонивших к земле коленопреклонённо свои головы чалмоносные... Крепли слова Мухаммада звонкими, громкими призывами к молитве, муэдзинами с минаретов воскликнутые... И Офонас, произносивший эти слова притворно — он сам себе горячо говорил, что ведь притворно же, притворно молится Мухаммадовыми молитвами; говорил, а сам уже проговаривал молитвы увлечённый, искренно почти... Всё же смутное желание принадлежать множеству жило в нём, во всём его существе, телесном и духовном... Говорить вместе со всеми, молиться вместе со всеми... А было и новое. Прежде, в Твери, он не выбирал, кому молиться, как молиться. Было всё определено самим его рождением. А ныне раскрылась перед ним смутная возможность выбора. Ведь он мог молиться молитвами Мухаммада притворно, а мог бы искренне; мог потайно молиться по-христиански, по-русски, а мог... мог вовсе не молиться по-русски, не молиться!..

А молиться искренне Мухаммадовыми словесами, невольно искренне выговаривая:

   — Во имя Аллаха милостивого, милосердного!

И обрадуй тех, которые уверовали и творили благое, что для них — сады, где внизу текут реки. Всякий раз, как им даются в удел оттуда какие-нибудь плоды, они говорят: «Это — то, что было даровано нам раньше», тогда как им доставлено только сходное. Для них там — супруги чистые, и они там будут пребывать вечно» [87].

И тогда Офонас думал невольно, что ведь это хорошо: там, в посмертной жизни, будет у него не Настя, перед коей виновен, должно быть; а будет с ним иная супруга, для какой-то чистой жизни... И тотчас спохватывался, что ведь это грешно: отступаться от православной веры... Но кто сейчас над ним? Кто его судить будет? Попы? Дед Иван? Петряй? Дядька Ливай?.. От прежнего множества отделён Офонас многими землями, морями отделён... И тянется к новому для него множеству, мнозинству, каковое будто и сам для себя избрал, как избрал сам для себя путь, дорогу через три моря, три дарьи...

Завершилось молитвенное время. Все поднялись, распрямились, вновь расселись за скатертью, за сластями и питьём...

На блюде насыпаны горкой разные орехи — «аджил». И руки, пальцы тянутся...

Полнотелый купец — ладони его и борода выкрашены хной, что означает набожность, — спрашивает Юсуфа, отчего тот не умащается амброй после совершения «гусл» — омовения. Офонас было смутился, но тотчас припомнил песенные строки, неведомо как попавшие в его память... Кто пел их? Когда? Офонас видал и слыхал уже столько всего!.. И пропел тонковатым, чуть похрипывающим голосом:

Все смеялись, и Юсуф сделался для них своим. Кто-то из молодых купцов сказал похвально Юсуфу:

   — Ты, должно быть, учился смолоду, как довелось учиться и мне. Слышу, ты помнишь строки из «Гулистана» Саади [89]. А помнишь ли что из «Бустана»? Я-то позабыл...

   — Нет, — отвечал Юсуф честно, — я не знаю «Бустана». Я и «Гулистана» не знаю. Грамоте я не учен хорошо. А попросту — что слыхал, то и повторю...

От Маската дошли до Деги, а там и до Гуджарата [90]. Кузряту-Гуджарат — сильное царство под властью шаха Мухмуда. Стольный город его — Ахмадабад.

Дале пошли к городу Конбату [91], где купцы выходили на берег и покупали в городе красный лак, синюю краску, нард, красную смолу и шелка, вытканные в городе ткачами. Ещё купили соль — пищу солить в пути.

А там и к Чувилю-Чаулу [92] пошли. Здесь купцы сходили на берег для торговли. Боле всего шла продажа тканей. Говорили, что сюда привозят ещё и драгоценные камни, особливо изумруды. Но такой торговли Офонас не видал. Зато видал, как продают большие орехи с молоком внутри. Два таких купил, выпил сладкое молоко.

Офонас пишет в смоленской темнице:

«И шли мы морем до Маската десять дней, а от Маската до Дега четыре дня, а от Дега до Гуджарата, а от Гуджарата до Камбея. Тут родится краска да лак. От Камбея поплыли к Чаулу, а из Чаула вышли в седьмую неделю после Пасхи, а морем в таве шли шесть недель до Чаула».

В Чауле новые приятели Юсуфа, бывшие его обидчики, распростились с ним. Плыть далее они не сбирались, а намеревались торговать в городе и его окрестностях, и самое важное — при дворе князя. Здесь, в городе и окрестностях, говорили по-арабски и на языках фарси и дари. Покамест корабль стоял в гавани, Офонас раздумывал. Возможно было продать коня здесь, кому-нибудь из княжих бояр; конь хорош! И что же дале? Возвращаться? Куда? В какую землю? Неужто в Тверь? О таком возвращении и помышлять не хотелось! А хотелось двинуться куда-то вперёд, в самую даль...

   — Мы уж в Индийской стране? Доплыли? — пытал Офонас новых приятелей, прежних обидчиков.

Ему отвечали, что пошла Индийская страна, Хундустан.

   — Да здесь ещё и людскую речь услышишь! — говорили Офонасу, называя этой самой «людской речью» свои родные наречия — арабские говоры, фарси, дари.

Офонас выспрашивал, а что же там, подале, поглубже.

   — А там, в далёких землях Хундустана, и вовсе дичь, и говорят по-своему, на своих языках и наречиях, им одним и ведомых...

Офонас и надумывал пуститься туда, в тот глубинный далёкий, неведомый Хундустан. Однако же ему было неловко оказать себя перед спутниками своими этаким блаженным, который устремляется в неведомое попросту, по дурости своей, быть может; и движется неведомо куда без надежды на барыш, на покупку или продажу товара... Он стал спрашивать, где было бы возможно продать коня подороже: здесь или же подале в Хундустане... А покамест берёг и холил коня, чтобы тот поотдохнул от пути морского...