Варяги

   — То так, ты не служишь Новеграду, раз не хочешь заключать с нами ряд. Поэтому мы не можем запрещать тебе... Но не кажется ли воеводе, что мехами сыт не будешь? Хлеба своего весь имеет мало. И куда дружина ваша понесёт те меха?

   — То не твоя забота, посаженный. Меха ещё добыть надо. Они крови стоят. А покупатели найдутся. Хочешь, тебе продадим? — дерзко усмехнулся Трувор.

   — Что ж, новеградцы не откажутся, — улыбнулся Олелька. — По сходной цене. Готовы даже помощь оказать. В чём нуждаешься, воевода?

   — Это мне нравится. Мы найдём, старейшины, общий язык. Мне нужны лошади, много лошадей и саней. Если дадите возниц для присмотра за ними — не откажемся.

   — Отец, нельзя того делать, — прошептал Вадим.

   — Помолчи, — тихо бросил ему Олелька. — Не разумеешь ничего, — и, обращаясь к бодричам, громко сказал: —Посчитать надобно, сколько чего потребно...

Воротники, выполняя волю Олельки, впустили гостей и, внимательно оглядев каждый воз, заторопились по домам, благо и причина нашлась: продрогли, надобно чару медовухи для сугреву выпить. И запорхала весть о приезде недавних врагов из избы в избу, выгоняя любопытных новеградцев на улицу, к Гостомыслову дворищу.

   — Слышь, соседка, бают, бодричи приехали...

   — Обоз, саней двадцать...

   — Ай, люди добрые! — врезался в многоголосье запыхавшийся женский крик. — Бегим шибче к княжому дворищу! Милослава наша возвернулась!

   — Как Милослава?!

   — Брешет баба!

   — Путило-воротник своими глазами зрел. В возке сидела. Бегим!

Весть ширилась, будоражила людей. Давно ли всем градом провожали Милославу, жалели — девчушечка, и за тридевять земель... И вот вернулась, сиротинка жалимая.

К жене Вадима, Людмиле, сидевшей с утра за пяльцами, вихрем ворвалась соседка, старшая дочь Михолапа — Домослава.

   — Бросай рукоделье. Бежим скорее.

   — Куда это? — расцвела улыбкой Людмила.

   — Да ты что, ничего не знаешь, что ли? — удивилась Домослава. — Милослава приехала!

   — Милослава?! Быть не может! — засобиралась Людмила.

Залетела весть и в кузню оружейника Радомысла. Вдвоём с Михолапом они перебирали железные полосы, обсуждая, какая на меч годится, а какую на проволоку пустить, чтобы колец кольчужных наделать. Вбежавшего с криком подмастерья Михолап слегка стукнул по затылку, чтобы не шумел под руку и не вовремя. Парень, захлёбываясь словами, торопился с новостью: чуть ли не весь град к княжому дворищу сбегается, княгиня приехала, Милослава.

Михолап крякнул недовольно, нахмурился.

   — Я ж тебе говорил, — напомнил он Радомыслу, — вот по-моему и выходит. Не так прост Рюрик, как посаженный со старейшинами думают. Вишь, силой не удалось, так он хитростью в град лезет. Женой заслоняется. А нашим легковерам лестно. Как же, дочь Гостомысла приехала! А того не видят, что с Милославой дружина в град въехала. Много воев прибыло? — спросил он подмастерья.

   — Бают, человек с полёта...

   — То-то. Пойдём, Радомысл, поглядим. Как бы чего не вышло. Старейшины старейшинами, а и нам ухо держать востро надо...

Милослава, не подозревая, какое волнение в граде вызвал её приезд, ходила по отцовской хоромине. Как часто там, в Арконе, вставали перед глазами эти горницы. Мечтала о них, во сне видела. А теперь вот они, наяву. Плакать хотелось от радости и ещё от чего-то смутного. Она переходила из горницы в горницу, трогала старые, знакомые с детства вещи.

Молча сопровождал её такой же старый, как и все в этой хоромине, огромной и пустой, дворский Завид. Только шарканье по полу его стоптанных катанок напоминало Милославе, что она не одна. В выцветших от времени глазах Завида стояли слёзы. Руки его, высохшие, набухшие жилами, дрожали. Жалела Милослава старого дворского — пережил своего хозяина, теперь некому о нём заботиться. А ведь её отец любил этого дряхлого старика.

Так дошли они до её бывшей светёлки. В ней всё оставалось по-прежнему: узкое ложе в углу, столешница, украшенная резьбой, лавки вдоль стен. Милослава опустилась на стулец, дала волю слезам. Спроси, о чём плакала — не смогла бы ответить.

Завид, как когда-то в детстве, ласково положил руку на её склонённую голову.

   — Тяжко, видать, жилось тебе на чужбине, княжна. — Для старика она всё ещё оставалась княжной, девчушкой. Да разве не так оно и было? — Ну полно, полно, Славинушка. Слезами горю не поможешь, батюшку не возвернёшь...

Услышав своё детское имя, ещё пуще заплакала Милослава. Радость возвращения в родной дом и жалость к отцу, старику дворскому, к себе — всё перемешалось в её душе.

   — Не убивайся, касатушка. Домой возвернулась. Нешто так можно? — шамкал беззубым ртом старик, не умея и не зная, как и нужно ли утешать Милославу. Пусть поплачет, слёзы душу очищают...

За окном нарастал шум. Вначале отдалённый, глухой, он приближался, подкатывал к самой хоромине.

   — Дедушка Завид, штой-то люди шумят? — спросила Милослава.

   — Где, касатушка? — Старик поднёс ладонь к уху, прислушался. — А и в самом деле шумят. Пойду, узнаю. — И заторопился из светёлки.

Неужто Рюрик вернулся от старейшин? Не должно быть. Тогда что за шум и почему?

Не дожидаясь возвращения дворского, Милослава спустилась вниз. Навстречу ей торопился Завид.

   — Княжна, там люди пришли. Тебя видеть хотят, а сторожа мужа твоего их не пущает...

Не дослушав, она заторопилась на высокое крыльцо. И то, что увидела, поразило её: широкий двор был заполнен народом. У самого крыльца, прижатая вплотную к нему, ощетинилась обнажёнными мечами Рюрикова сторожа — человек двадцать.

   — Гудой! — окликнула она старшего из дружинников. — Что происходит?

Тот вскинул на неё суровые глаза.

   — Не знаю, госпожа, что нужно этим людям. Я не понимаю, чего они...

Конца ответа она не услышала. Над толпой пронеслось:

   — Милослава!

   — Будь здрава, дочь Гостомысла!

Она поняла: новеградцы пришли встретить её и пожелать ей здоровья. Зардевшись алым цветом, она низко поклонилась градским. Над дворищем высоко взлетел её чистый, звонкий голос:

   — И вы будьте здравы, новеградцы!

Поход начался удачно. Посаженный Олелька не подвёл. Коней новеградцы пригнали в Ладогу добрых, розвальни крепкие. Снабдили и запасом овса. Главное — двигаться быстро, чтобы никто не успел предупредить весь. По воде до Белоозера две луны пути, на лошадях управимся за одну. Снегу пока что немного. Словен примучивать непосильными поборами ни к чему: новеградцы и ладожане снабдили дружину припасом в избытке. А на обратный путь весь снабдит. Побеждённые обязаны кормить победителей. Таков закон войны.

Двигались в строгом порядке. Передовые розвальни часто менялись — торили путь. Дружинники, сложив оружие и доспехи на сани, шли налегке. По очереди заваливались на сено, отдыхали малое время и соскакивали без команды, уступая место другим.

По берегам реки тянулся однообразный, заснеженный и суровый лес. Ещё издали заметив огромный обоз, спешил забиться в чащу сохатый. Его не преследовали: Рюрик торопился. Ехали и ночью — на передних розвальнях палили смоляные факелы. И только когда лошади от усталости начинали спотыкаться, старший из новеградцев, охотник Онцифер, по-медвежьи переваливаясь в длинном тулупе, подходил к саням Рюрика.

   — Привал, воевода. Кони приморились...

У жарко горевших костров довольствовались куском вяленого мяса, разогретой в пламени лепёшкой. Лесин не жалели. Каждый десяток палил свой костёр. Прогрев землю, сдвигали уголья в сторону, набрасывали на кострище лапник. От него шёл пар, пахло разогретой смолой. В стороне разводили новый костёр, чтобы горел всю ночь, а сами укладывались на лапник, тесно прижимались друг к другу, укрывались сверху тулупами. Снизу шло тепло, теплом опахивало и от костра...

На семнадцатый день пути Онцифер предупредил:

   — Оберегу надо блюсти, воевода. К Белоозеру подходим...