Варяги

Олелька, прождав Рюрика седмицу после возвращения возниц, испугался, что добыча ускользнёт: поневоле испугаешься, коли и Домнин ни с того ни с сего вдруг брякнул, что не худо бы в Ладогу наведаться, поглядеть, как там бодричи обосновались, не обижают ли ладожан. Ишь, защитник выискался. И то диво — раньше-то никогда мехами не интересовался. Видать, почуял лакомый кус.

Через две седмицы велел Олелька собрать обоз — не велик и не мал: вин взял, лопотины понарядней да мечей харалужных, новеградской выделки, с рукоятями изукрашенными, в ножнах дорогих. С обозом надумал поначалу Вадима отправить, да вовремя отказался от мысли неразумной. Кликнул верного дворского.

— Сам я выеду попереду. Я не купец — посаженный. И в Ладоге я тебе не хозяин. Не пойдёт мена, придёшь ко мне с жалобой, как к посаженному. Понял ли?

Рюрик, предупреждённый вестником о скором приезде посаженного старейшины новеградского, улыбнулся и похвалил себя за терпение. Придётся продать Олельке меха подешевле, за то выторговать поход на кривичей. И немедля. Дружина отдохнула. Коней словене наверняка откормили. Надо ковать железо...

Кривский рыбак Сивой, тот самый, что по своей нерасторопности попал в плен к новеградцам и был отпущен ими после переговоров Вадима со Стемидом, бродил по Новеграду. И надо ж было шепнуть водяному, когда Сивой выволок из реки вершу, набитую лещами, а потом ещё две таких же, чтобы ехал он в Новеград с рыбой да поменял её там на крюки добрые. Как ни лаялся он со своим плесковским кузнецом Клещом, крюки не выдерживали пудовой щуки: то разгибались, то хрумкали, как еловый сучок. А тут ещё и жена, будь она неладна, посунулась: может, он и её не забудет, совсем сарафан обтрепался.

Лещей своих Сивой продал. Не так чтобы и выгодно, однако ж с Плесковом не сравнить. Крючья полдня выбирал, только что на зуб не пробовал. С мастером бы, который их ладил, поговорить, да потом своего Клеща носом-то ткнуть. Чтобы знал мастерство, а не переводил зазря железо.

Эта мысль очень по душе пришлась Сивому. Он твёрдо решил зайти к кузнецам и поспрошать, как они делают такие добрые крючья. Но то опосля. А теперь, пока в кисе бренькали серебрушки, пошёл Сивой искать полотняный ряд, чтобы купить жене, лешак её забодай, полотна какого-нибудь на сарафан.

Тут уж он не торговался и не выбирал. Эка невидаль, полотно бабское. Сунул купчишке деньги, скомкал небрежно кусок полотна, запихнул его в захребетный мешок и, довольный покупками, пошёл шастать по улицам.

Ещё издали услышал перезвон молотков по наковальням.

   — Ага, лешак их забодай, вона куда забрались ковали, — удовлетворённо сказал сам себе и направился на перезвон.

В кузнице у двух наковален по двое мужиков усердно махали молотами и молоточками да двое у мехов стояли — от угольев аж искры летели.

   — Эгей, люди добрые, труд на пользу, лешак вас забодай! — весело крикнул Сивой, стараясь перекричать звон железа.

   — Проходи стороной, — отозвался один, постарше. — Вишь, железо горит, не до тебя. — И напарнику, приземистому, на бочку смахивающему: — Давай!

Сивой потоптался на месте, но не ушёл. Уж больно споро и красиво робили ковали. Старший положил ручник и, ухватив остывающую полосу клещами, сунул её в горн. Смахивая со лба капли пота, заметил стоящего у двери Сивого.

   — А, ты ещё тут. Ну чего тебе?

   — Дак куды ж я пойду, — заторопился Сивой. — Мне ж, понимаешь, знать надобно, как это вы, лешак вас забодай, крючья таки делаете?

   — Каки крючья? — удивился кузнец. — Ты что, с утра медовухи али браги нажрался?

   — Погоди, Радомысл, — остановил старшего напарника похожий на бочку (это был Михолап). — Вот я его сейчас шугану отсель. Это кто же тебя учил, добрый человек, — обратился он к Сивому, — влезать в кузню к незнакомым людям и, не поздравствовавшись, лаять их?

   — Чур меня, чур, — замахал руками Сивой. — Это кто ж вас лаял-то? Нетто я позволю такое, лешак вас забодай?

   — И опять лаешься? Ну-ка убирайся...

   — Так у нас в Плескове, почитай, все так говорят. То разве лай?

   — В Плескове? Значит, ты кривский? — весело спросил Михолап. — Погоди, погоди, что-то мне твоя рожа знакома. Ты, часом, в полон к новеградцам не попадал?

   — Попадал, а как же, — засмеялся Сивой.

   — Ну, здрав буди! — хлопнул Михолап по плечу рыбака. — Молви, зачем в Новеград приехал?

Радомысл дал знак подмастерьям на мехах, чтобы прекратили дуть — железо перегорит.

   — А как не приехать, ежели Клещ этот, лешак его забодай, такие крючья делает, что они щуку не держат? Мне много не надо. Чтобы крюк не разгибался, ежели щука пудовая подцепится, и опять же не хрумкал...

   — Ну, брат, насмешил, — сказал Радомысл. — Уж коль тебе такую малость и надо всего, тогда скажи своему Клещу, чтобы он крючья тебе ковал, как мечи харалужные, из того же железа сварного, да калил в меру.

   — Каки мечи харалужные! Это наш-то Клещ? — засмеялся Сивой.

   — А по-другому я тебе объяснить не могу, — уже серьёзно ответил Радомысл. — Надо самому у горна постоять, душу железа узнать. Вот Михолап подтвердит. Уж на что он частый гость у меня в кузне, а ведь меча харалужного не сварит. Так ведь, Михолап?

   — Так, — отмахнулся дружинник, — да не о том речь. А сходите-ка, ребятушки, отдохните чуток, — повернулся он к подмастерьям. — Опосля гукну вас.

Подмастерья, скинув прожжённые кожаные фартуки, неторопливо вышли из кузницы.

   — Сядем, — сказал Михолап и остро глянул на рыболова. — Тебя как зовут-то?

   — Сивой, — с тревогой ответил рыбак.

   — Так вот, Сивой, молви, ждёт ли князь Стемид гостей незваных и готов ли к их приходу?

   — Того не ведаю, — ответил Сивой.

   — Вы разве ничего о воеводе Рюрике у себя в Плескове не слыхали? — спросил и Радомысл.

   — A-а... о бодричах, — с облегчением произнёс Сивой. — То ваше дело. Они на вашей земле, вы с ними и милуйтесь.

   — Вот-вот, — с издёвкой сказал Михолап. — Старейшина весьский Михолов так же, наверное, думал. Только что теперь от тех дум осталось? Разграбленное Белоозеро, дружина Синеуса на шее да в придачу ещё и дань Рюрику...

   — Не может того быть! — вскочил Сивой. — Когда случилось?

   — Три седмицы назад, — скупо ответил Радомысл.

   — Сдаётся мне, теперь ваша очередь — вздохнул дружинник. — Чую, готовит что-то Рюрик. То посаженный к нему в Ладогу ездил, теперь сам сюда пожаловал. Сговариваются. Только о чём? На Новеград он не сунется, летом морду набили, помнить должен...

   — Ах ты, лешак его забодай, как же это, а?

   — А вот так, — твёрдо ответил Михолап. — Езжай-ка ты, Сивой, побыстрее в Плесков, упреди князя Стемида: пусть сполох ударит. Всей земли не защитите, хоть Плесков отстоите. Рюрик осадой вряд ли заниматься станет. Порыщет по селищам, пограбит и уйдёт. А Плесков не отстоите — не миновать и вам его дружину кормить. Да о нас с ним, — дружинник кивнул на Радомысла, — помене трепи. Не пришло ещё время.

Кузнец согласно наклонил голову.

Братья выступили чуть ли не в один день: Рюрик с Трувором в большой поход на кривичей, Синеус в малый — по отдалённым селищам и становищам веси. Награбленных запасов в Белоозере даже для оставшейся малой дружины хватило ненадолго. Как ни настойчиво требовал их Синеус от старейшины Михолова, тот со старческим равнодушием твердил упрямо:

   — Всё взяли. Ничего нету, — и, закрыв глаза, превращался в истукана.

Синеус и сам замечал, как женщины ножами скребли древесную кору, вымачивали, сушили, смешав её с мелкой рыбёшкой, толкли, и весь с жадностью поедала лепёшки. Пока запасов было в избытке, воины издевались над охотниками, соблазняя их куском мяса и ломтём хлеба, зазывали к себе женщин помоложе. Но запасы таяли стремительно — для сотни здоровых мужиков, от безделья не знавших чем заняться, требовалось много. Потому и рискнул Синеус, не дожидаясь тёплых дней, отправиться за новой данью.