Держава (том третий)

Накатавшись, за два квартала от дома отпустил извозчика, и не спеша, поматывая «клюквой» на рукояти шашки, пошёл пешком, дабы размять ноги.

Народа почти не было, кроме идущей на встречу темноволосой женщины в фетровой шляпе с поднятой вуалькой и в сером длинном пальто.

«Тепло, а она в пальто», — не успел подумать Глеб, как заметил револьвер в медленно поднимающейся руке.

«Ненавижу.., — шептала женщина, глядя на офицера в белом кителе с орденами. — Ненавижу.., — любовалась синими глазами мужчины. — Это Россия… Это её Бог… Убью его, не станет и России», — шептала чёрная женщина, поднимая дрожащей рукой револьвер.

Глеб остановился и спокойно, не понимая ещё, что может быть убит, поклонился, рассматривая эту худенькую, в очках, то ли курсистку, то ли гимназистку с короткими, чуть вьющимися чёрными волосами, чёрными глазами за круглой оправой очков, и отчего–то улыбнулся, глядя на прыгающий в её руке чёрный зрачок нагана.

Чтоб револьвер не дрожал, она обхватила рукоять другой рукой и целилась в лоб, но её смущали добрые синие глаза.

Улыбаясь, Глеб смотрел то на чёрный зрачок нагана, то на чёрные, бессмысленные как смерть, зрачки этой женщины.

Тонкая полосочка бесцветных губ что–то шептала, и ему послышалось: «Россия…», — а в руках трясся револьвер.

Он стоял неподвижно, глядел на неё синими глазами и улыбался.

— Ненавижу! — вскрикнула она нажав на курок, и закрыла глаза, вздрогнув от грохота выстрела. — Ненавижу! — увидела перед собой чуть побледневшее лицо, синие глаза и светлые, чуть колышущиеся от ветра волосы.

Пробитая пулей фуражка катилась по тротуару.

А он стоял и улыбался, глядя в чёрные её зрачки такими прекрасными синими глазами.

— Россия… Ненавижу.., — выронила револьвер и побежала от синих глаз, светлых волос и прекрасного, чуть бледного лица живого русского Бога.

Всю дальнейшую жизнь он снился ей по ночам… И мучаясь истомой, она шептала сквозь сон: «Ненавижу… Это Россия… Ненавижу…»

О происшествии Глеб не сказал даже брату, ни то, что родителям. Убрав подальше пробитую пулей фуражку, он выменял у Акима новую — за клетчатую спортсменскую кепочку, купленную для смеха.

— Видишь, в кого могут превратиться шофера, — тыкал в нос брату иностранным журналом «Мужские моды» с попом Гапоном на обложке. — Особое внимание обрати на его экстравагантный костюм ни то жокея, ни то автомобилиста: на шикарный клетчатый жёлто–зелёный пиджак и такую же как у тебя кепку с кнопкой и большим козырьком. Да плюс к этому брюки–гольф с полосатыми красно–белыми гетрами и оранжевые ботинки на толстенной каучуковой подошве. Крест заменила трость с серебряным набалдашником. Картина Репина «Превращение хохлацкого попа в женевского автомобилиста». Жаль, что питерские рабочие вместо парижского журнала «Мужские моды» выписывают русскую газету «Пироги и водка».

* * *

Бывший святой отец, а ныне борец с самодержавием, упивался свалившейся на него славой.

Бесчисленные статьи с крупными заголовками и его портретами, восторженные взоры прохожих. И что совсем уж компенсировало январский ужас — сыпавшиеся со всех сторон на банковский счёт «Фонда Гапона» денежки и их производное — женское обожание.

— Ох, Пётр Моисеевич, как корреспонденты утомили, — жаловался он, но счастливый вид говорил об обратном. — Накось, почитай перед сном литературный труд о моей судьбинушке, — совал Рутенбергу состряпанную английским журналюгой книжонку. — А вот и рецензия во французской газете на эти «Записки». «Удивительна судьба человека, за короткий срок прошедшего путь от сельского священника до революционного вождя огромной России», — наизусть протарабанил отрывок статьи своему товарищу. — Тута, оказывается, с большим почтением относятся «к палачам русской монархии». Так меня прозвали ещё в одной газете. Весьма солидной, — уточнил он.

Рутенберг промолчал, что недавно в одном из французских юмористических журналов видел карикатуру на Гапона с надписью: «Что–то он становится удивительно похож на Хлестакова — героя знаменитой русской комедии «Ревизор».

«Подложу журнальчик Гапону среди других газет, а то этот поп–расстрига начал утомлять хвастовством, алчностью, фиглярством и завышенными амбициями. Но лидер эсеров Чернов поставил задачу вовлечь попика в нашу партию…»

Через несколько дней навестив гостиничный номер «борца с самодержавием» с трудом сдержал смех, наблюдая, как вождь будущего восстания самозабвенно стреляет по мишени на дверце шкафа резиновыми липучими пулями из детского пистолета.

— Георгий Аполлонович, позвольте поинтересоваться, чем это вы изволите заниматься? Из детского возраста, вроде бы, успешно выбрались.

— Товарищ Мартын. Как тебе известно, скоро в России развернутся боевые действия и я должен метко стрелять, — прижмурив глаз, нажал на курок. — Попа–а–ал! Как видишь, твёрдость руки у меня необычайная, а точность прицела как у лучшего стрелка лейб–гвардии Павловского полка. Друг мой ситный, я дам тебе денег — купи мне левольверт–бульдо, чтоб мстить царским опричникам. Обещаешь? — схватил Рутенберга за рукав пиджака.

— Обещаю, — разжал тот цепкие пальцы, освободившись от захвата.

— Вчера ходил на встречу к этим, как их, эсдекам, — сильнее, чем стрельбой поразил Петра Моисеевича.

— К большевикам или меньшевикам? — сел в кресло, требовательно уставившись на Гапона.

— А чёрт их знает… К Ленину, в общем.

— Новое дело! — заволновался Рутенберг. — И как принял тебя?

— Не совсем доброжелательно, — стушевался бывший поп. — Продержал в приёмной чуть не до вечера и пригласил последним.

— И что ты ему сказал? — заинтересовался эсер.

— Перво–наперво представился: Я Гапон… И вот сижу весь день тут…

— А он? «У Владимира Ильича амбиций на десяток Гапонов наберётся».

— А он: «Чего вы хотите?» — «Как чего?» Сговориться о наших делах!» — «Каких таких «наших делах?» — Да ещё нехорошо так ухмыльнулся. То ли язвительно, то ли пренебрежительно. И эдак пальцы в проймы жилета — ширк, — с раздражением рассказывал Гапон: «Как каких? — говорю. — У нас их пропасть. Вагон и маленькая тележка». — «Ну, уж и пропасть с вагоном?» — нехорошо, едко так засмеялся, — отбросив детский пистолет, забегал по номеру. — Это мне!.. Самому ГАПОНУ осмелился дерзить и надо мной надсмехаться…

— Ну и чем аудиенция закончилась? — поторопил бывшего священника Пинхус Моисеевич.

— Да ничем. Похлопал меня по плечу, предложив, если что, обращаться в приёмную вот к нему, — тыкнул пальцем в секретаря и ушёл.

«Славненько, — обрадовался Рутенберг. — А то отобьют ещё эсдеки у нас священника… Чернов не похвалит».

У Гапона от славословий в газетах земным шаром кружилась голова, и он постепенно выходил из–под влияния своего эсеровского дружка: «Кто Я, и кто — он… Слон и Моська».

Из Женевы бывший священник переехал в Париж: «Вот где раздолье и жизнь. Не то, что в захолустной мещанской Женеве, под завязку набитой революционерами — будто снова в пересыльной тюрьме нахожусь…»

В столице Франции он тоже направо и налево раздавал интервью репортёрам, и даже был принят Жоресом [9] и Вальяном [10]

Не дремал и полковник Акаши, наблюдая за искусно созданным бумом вокруг нелепого попа–расстриги.

«Что ж, стоит и мне внести свою лепту в его возвеличивание, дабы эта марионетка ещё раз нанесла вред своей родине. Каких только уродов не рождает земля русская», — с удовольствием подумал он, велев обрабатывать зазнавшегося «спасителя отечества» молодой красивой даме, завербованной им ещё в Петербурге.

И конечно, как–то так получилось, что не совсем в фешенебельном ресторане, куда русский гвардейский офицер побрезговал бы зайти, прекрасная дама, проходя мимо пьяненького уже попа Гапона, «совершенно случайно» подтолкнула его, и он вылил полбокала вина на мотню штанов.