Мюрид революции

— Что ж, если надо, можно съездить и к эмиру. Конечно, Узун-Хаджа хитрец великий, но, когда дело вдет об интересах народа, старый крестьянин может оказаться не глупее его!

Асланбек согласился с предложением Гикало. Особенно он был доволен тем, что поедет именно Элса.

— Это очень хорошо, — сказал он старику. — Воином ты, Элса, был, и это понятно: у нас каждый горец воин. Недавно политическим деятелем стал — заседал в Гойтинском Совете. А теперь будешь дипломатом.

— Поеду посмотрю, как святой человек четки перебирает, — скромно ответил Элса, лукаво поблескивая глазами.

…А вечером Николай Федорович Гикало передал Хамиду письмо для Сергея Мироновича Кирова.

— Смотри, будь осторожен. По пути выдавай себя за кого хочешь, но письмо ни в коем случае не должно попасть в руки врагов, — сказал он.

— Знаю. Не беспокойтесь.

Когда Хамид ушел, Николай Федорович еще долго провожал его глазами. Он верил, что этот молодой человек прорвется через все преграды и донесет весть о них к берегам великой реки Волги.

VII

Серый каменный дворец эмира Узун-Хаджи стоял над высоким обрывом. Подножие его омывали светлые волны горной реки Хулхулао. За рекою раскинулся дремучий лес, а за лесом возвышались горы, с красотой которых ничего на свете не сравнится.

В лагере контрреволюции узун-хаджинцы и деникинцы противостояли друг другу, как непримиримые хищники. Для большевиков это было очень выгодно: можно было использовать эту вражду. Поэтому они поставили себе задачу сделать эмира своим временным союзником против деникинцев. С этой миссией от штаба повстанческих войск и прибыл в Ведено старик Элса в сопровождении Магомета Батаева.

В глубине небольшого зала, который, казалось, был весь слеплен из текинских ковров, в высоком кресле сидел маленький, благообразный старичок с молочно-белой бородой. Одет он был в зеленый халат. На его крохотной голове была чалма из белого шелка, увенчанная таким же белым, пышным султаном. Это и был святой повелитель нового эмирата Узун-Хаджи. Его булавочные карие глаза все время нервно перебегали с одного предмета на другой. И сам он был весь такой же неспокойный, подвижный, словно его что-то тревожило и мешало спокойно сидеть в этом пышном кресле. В руках повелитель держал темно-желтые янтарные четки, которые время от времени сосредоточенно перебирал.

Подняв правую руку с четками, эмир сделал знак, и к нему приблизились трое пожилых мужчин, тоже в белых чалмах, накрученных на черные папахи. Это были его советники и переводчик с аварского языка. Один из советников обратился к повелителю с какой-то просьбой, и тот ответил ему кивком головы. Затем эмир что-то сказал второму советнику, который тотчас поклонился и медленно направился к выходу.

С минуту Узун-Хаджи сидел неподвижно, глядя в узкое высокое окно, чуть завешенное шелковыми шторами. Сквозь них падал свет на его ноги, обутые в башмаки из персидского сафьяна. Потом, словно нехотя, эмир повернулся в зал.

— Расскажите, что вы привезли нам? — спросил он, обращаясь к Элсе негромким, но повелительным голосом.

Элса передал эмиру большой салам от шатоевцев, пожелал ему доброго здоровья на благо народа и очень коротко изложил предложение штаба повстанческих войск Шатоя.

— А кто послал вас говорить со мной? — спросил эмир, уже глядя куда-то в сторону.

— Я говорю от имени шатоевцев, — ответил Элса.

— От кого именно? — повысил свой писклявый голос повелитель.

Элса с минуту молчал, боясь вызвать гнев капризного святого, назвав имена главарей большевистского движения.

Магомет Батаев в поношенной, но опрятной черкеске стоял сзади Элсы, его слегка раскосые глаза сосредоточенно смотрели на эмира. Он сразу почувствовал волнение Элсы, которое, казалось, передалось стулу, заскрипевшему под стариком.

Толмач еще раз перевел Элсе последний вопрос эмира, полагая, что тот не понял его. И тогда Элса ответил:

— Меня уполномочил говорить с вами, ваше величество, Асланбек Шерипов.

— A-а, Шерипов, Шерипов!.. — Эмир сокрушенно покрутил головой. — А Гикало? Есть у вас там такой? — спросил он, все так же не глядя на Элсу.

— Есть, — ответил посланец.

— А он что говорит? — слабо улыбнулся Узун-Хаджи.

— Он говорит то же самое, ваше величество.

— Так, значит, вы от их имени говорите?

— Да, ваше величество.

Эмир с минуту молчал, молчали и все присутствующие. Затем он начал говорить снова, не глядя на своего собеседника, будто обращаясь к самому аллаху:

— А знают ли эти ваши Шериповы и Гикало, что мы не хотим ни республики, ни конституции, что мы молим у аллаха единственно об одном: позволить нам собрать всех исповедующих истинную веру.

Элса хоть и не был уверен, что отвечает правильно, твердым голосом оказал:

— Видно, знают, ваше величество, иначе они бы не поручали нам говорить с вами.

— А вы тоже можете подтвердить это? — неожиданно спросил эмир у Батаева.

Магомет оторопело посмотрел на эмира. Но, быстро собравшись с мыслями, оказал:

— Старый Элса говорил устами наших руководителей и всех шатоевцев. Это так, святой повелитель, мы вам принесли мир и дружбу, и вряд ли здесь нужны свидетели.

Эмир бросил на него недовольный взгляд. Потом стал быстро-быстро перебирать четки, шевеля при этом губами. Это значило, что он читает про себя какой-то стих из корана. Затем, прерывая разговор с посланцами, святой заявил, что ему нужно остаться наедине с аллахом и посоветоваться.

Элса едва сдержал улыбку и, почтительно поклонившись его величеству, в сопровождении Батаева удалился из покоев эмира.

Через час один из советников эмира сообщил Элсе и Магомету, что святой повелитель согласен быть в союзе с советскими войсками. Но командовать всеми вооруженными силами будет он сам через своего великого визиря. Тут же Элса с Магометом выехали из Ведено.

…Самозванный эмир Узун-Хаджи еще в первые дни революции объявил себя не только вождем народа, но и единственным представителем бога в горах. С кучкой приспешников, среди которых были обманутые невежественные горцы и бывшие блестящие офицеры царской армии, фанатики мусульмане и люди, не верящие ни в бога, ни в черта, Узун-Хаджи обосновался в небольшом дворце у излучины реки Хулхулао.

— Все имамы провозглашали себя здесь. Столицей славного эмира назовут теперь это место, — сказал он, приехав в Ведено. — Аллаху служить буду я, а войне служить будете вы. Для вас нет никакой опасности. Сколько листьев упадет с чинары после одного моего выстрела, столько товарищей окажется у вас, — убеждал новоявленный имам эмир-шейх Узун-Xайр-Хаджи-хан доверчивых людей. В день торжественного объявления «власти святого эмира» имам сам выбрал себе это длинное имя. Но люди, стараясь выразиться короче и точнее, называли его Цузам-Хаджи [6], может быть, за то, что он не расставался с огромным посеребренным чайником, или потому, что был он нестерпимо болтлив.

Войско эмира расположилось в лесу. Провизией оно, разумеется, не располагало, а в качестве «интенданта» использовало свою единственную пушку.

«Двести чуреков и одного быка к столу войска», — означал выстрел, произведенный из этой пушки по одному из пяти аулов, окружавших столицу эмира.

Выстрел порой приносил добычу, особенно если стреляли в аул, разъедаемый внутренними раздорами. Но зачастую люди, сговорившись, отвечали «лесным рыцарям»:

— Надоели нам обжоры Цузам-Хаджи. Нам и самим-то есть нечего.

И тогда завязывались дипломатические переговоры, которые заканчивались удовлетворением требования войска наполовину, и то больше из жалости к живым людям.

— За последнее время в горах объявилось больше имамов, чем блох в собачьей шкуре, и каждый сегодняшний свергает вчерашнего! Разве всех их прокормишь! — ругались обозленные крестьяне.

Узун-Хаджи не продержался бы здесь так долго, если бы в крепости Ведено не оказался лжекнязь Иналук Дышнинский.