Мюрид революции

— Эй, бродяга, что здесь шляешься? — окликнул Хамида долговязый мужчина в богатой каракулевой папахе.

Кучер в красном кушаке придержал коней.

— Я не бродяга, я мастер-лудильщик. Лужу медную посуду, чиню старые ведра, — ответил Хамид с достоинством, подчеркивая важность своей профессии. Он показал на сумку, висевшую у него через плечо: дескать, вот и инструмент имеется.

— Какие тут тебе старые ведра? Ты давай ко мне в пастухи, — предложил толстяк, коленом откинув полу мохнатой бурки и обнажая позолоченный кинжал, подпоясанный поверх белой черкески.

— А дорого ли платить будете? — с наигранной простоватой хитрецой спросил Хамид.

— Да ты знаешь, кто с тобой говорит? Это сам Эльгирей! — прикрикнул на него долговязый. — А много ли тебе надо? Жить будешь, и достаточно. Откуда родом?

— Я-то?

— Да.

— Родился я там, далеко, на берегу моря, в тени старой кибитки моего отца.

Толстяк и долговязый переглянулись, а кучер выпалил:

— Цыган, значит?

— Да, — подтвердил Хамид.

— Ну как, пойдешь? — опросил долговязый.

— Ладно, я подумаю.

— А чего тут думать? Отправляйся вон к тем кибиткам, — показал толстяк пальцем в степь. — Скажи, что я, Эльгирей, тебя прислал.

Хамид из-под ладони внимательно посмотрел в сторону, куда показал толстяк. Затем обернулся и, глупо ухмыляясь, сказал:

— Что ж, пойду посмотрю. Если понравится, поработаю…

Долговязый бросил вопросительный взгляд на хозяина и уже потянулся к карабину, лежавшему у него в ногах. Но толстяк отрицательно замотал головой.

— Пошел вон! — заорал он. — Дурак, сразу видно.

Лошади тронулись, оставляя за собой огромный хвост серой пыли. И, когда фаэтон скрылся с глаз, Хамид тут же, за мостиком, свернул с большой дороги на тропинку. Он решил сделать вид, что принял предложение Эльгирея, на деле расспросить у пастухов дальнейшую дорогу.

Продвижение деникинских частей к аулу Гойты началось еще с ночи.

Первый удар должен был принять на себя гойтинский отряд Хату Давлиева, насчитывавший всего шестьсот человек. Отряд этот держался единой, крепко спаянной семьей. Бойцы любили своего командира. Давлиев, уже не раз бывавший в деле, никогда в жизни не видел топографической карты, но зато назубок знал родные горы. Белогвардейцы, хорошо испытавшие силу удара шашек давлиевцев, уже давно требовали от жителей аула выдать им вместе с видными советскими комиссарами и командира партизанского отряда Хату Давлиева.

Белые внезапно появились тремя группами в пять часов утра и заняли боевые позиции у самого аула.

К позициям гойтинцев подъехал, как всегда подвыпивший, полковник Соколов. К нему навстречу выехал в сопровождении двух всадников Шида Цанаев, тот самый Шида, что в апреле 1917 года первым захватил и распахал землю, принадлежавшую князю Юсупу.

Сейчас Шиду послал командир отряда, чтобы выяснить, чего хотят белогвардейцы. Давлиев приказал не уступать врагу ни в чем.

— Кто из вас будет за старшего? — спросил Соколов подъехавших гойтинцев.

— Я здесь старший. Что вам нужно? — откликнулся Цанаев.

— Кем ты уполномочен?

— Гойтинцами.

Соколов оглядел свою свиту, повертелся намного в седле и, обращаясь к Цанаеву, сказал:

— У вас в ауле скрываются большевики и красноармейцы, вы обязаны выдать их нам. — Полковник подумал намного и добавил: — Выдайте нам также Хату Давлиева и его помощника Чоду Яшуркаева и Доа Геримханова. — Он вынул из кармана массивные золотые часы, взглянул на них и произнес: — Даю вам один час на размышление. В случае невыполнения приказа аул ваш будет сожжен и уничтожен.

Цанаев мгновенно вскинул свой карабин и в упор выстрелил в Соколова.

— Пуля тебе вместо большевиков! — крикнул он со злостью.

Полковник, как мешок, рухнул с коня. Тотчас раздались ответные выстрелы. Тяжело раненный Цанаев упал, но и, лежа на боку, одной правой рукой долго еще отстреливался.

Так рано утром 7 марта начался гойтинский бой. Покой древних гор нарушили ожесточенные пулеметные очереди и залпы орудий.

Хорошо вооруженные белогвардейцы не жалели патронов. Их конница неоднократно бросалась в атаку. Потеряв своего ретивого командира, они дрались с остервенением, но каждый раз откатывались назад с большими потерями. Вскоре и на помощь гойтинцам из окрестных аулов стали прибывать отряды, направленные Шериповым и Гикало.

Приближался решающий момент боя. И тут Давлиев, надвинув на лоб черную папаху, с тонким звоном выдернул блеснувший на солнце клинок дамасской стали. Подняв его над головой и оглянувшись по сторонам, командир гортанным голосам крикнул:

— Шашки к бою! — Услышав за собой певучий звук извлекаемых из ножен клинков и сильный перестук копыт, он, нагнувшись вперед, крикнул снова: — Вперед на врага!..

И протяжное, громкое «вур-ра-а» прокатилось по полю.

Сухоногий гнедой конь Давлиева первым оказался в стане врагов. Молниеносно взмахивая клинками, давлиевцы разили врагов, топтали их копытами коней. Противник дрогнул, попятился, а потом и побежал, оставляя на поле боя раненых и убитых…

Генерал Ляхов, закончив ранний завтрак, ждал у телефона первого донесения с поля боя. Он уже начал дремать, когда раздался долгожданный звонок.

— Да, да! Это я, я!.. Ка-ак? Отступаете? Что это значит? Где полковник Колесников? Дайте его к телефону!.. Как ты сказал… Ранен?.. Кто же у вас остался? — Генерал грубо выругался и швырнул телефонную трубку.

Едва сдерживая себя от гнева, Ляхов кликнул адъютанта и тяжело опустился на кожаный диван.

— Соедини меня по телефону с генералом Алиевым! — крикнул он ему.

Из канцелярии правителя Чечни ответили, что генерал Алиев час тому назад выехал через Алды на Гойты.

— Тьфу! Чтобы меня, боевого генерала его величества, разгромила толпа дикарей! — произнес Ляхов вслух. Он решительно встал и шагнул к письменному столу.

Разгневанный провалом гойтинской операции, генерал Ляхов приказал: перегруппировать силы и внезапно завтра же на рассвете напасть и разгромить второе гнездо красных — аул Алхан-Юрт. Но командование повстанческих войск разведало планы белых и подготовило алхан-юртовцев для встречи противника. Сюда, в Алхан-Юрт, для организации отпора врагу прибыл сам Николай Гикало.

И вот завязались тяжелые, кровопролитные бои. «Бой продолжается при высоком напряжении с обеих сторон… Ожесточение чеченцев и их удаль достигают крайнего предела», — доносил с поля боя в штаб деникинских войск полковник Булгаков.

Сражение под Алкан-Юртом также закончилось полным разгромом грозненской группы белых.

Неудача в Гойтах и провал под Алхан-Юртом заставили белых на некоторое время отложить план ликвидации шатоевской группы красных повстанческих войск.

X

Солнце, на которое уже можно было смотреть без боли в глазах, висело низко над горизонтом, когда рослый, коренастый парень, судя по одежде — рабочий-мельник, появился на восточной окраине аула Алды. Он остановился поговорить с пастухам.

Маленького роста, тощий старик стоял, опершись на суковатую палку. В глубоко запавших глазах пастуха застыло печальное выражение. «Вот видите, как жесток и несправедлив этот мир», — казалось, говорили они.

Поговорив и узнав, что ему надо, мельник пожал темную, заскорузлую руку старика и спустился в долину небольшой речки Гой. Затем прошел вверх по течению, перешел речку вброд у мельницы, стоявшей неподалеку от проезжей дороги, среди высоких тополей, помыл ноги, обулся и поднялся на невысокое плоскогорье Сюйра-Корт. По узкой тропе, лежавшей у самого края балки, мельник добрался до Охранного кургана. Часа два он пролежал здесь под чахлым шиповником, в пятидесяти шагах от дороги, ведущей из города в аул Алды. Отсюда как на ладони был виден Грозный.

Прямо внизу, на правом берегу Сунжи, располагался старый кирпичный завод. Провалившаяся крыша сушилки; горы битого кирпича, поросшие густым порыжелым бурьяном; тачки, брошенные где попало; разрушающиеся печи — все придавало этому месту унылый вид. Дальше, за рекой Сунжей, тянулась цепь невысоких Гребенских гор, у подножия которых там и сям ютились рабочие домишки, крытые черепицей. Слева от завода торчала недостроенная, с пустыми оконными проемами часовня. Справа, над грязным обрывом, прилепились такие же маленькие, низенькие, с косоглазыми оконцами хибарки. В них никогда не утихал разноголосый гомон: плач грудных детей, старческий кашель, ругань и тихие вздохи русской гармошки вперемежку с грустным рыданием чеченского пондара. Вот от них-то и начинался этот шумный город, все богатство которого принадлежало кучке нефтепромышленников и купцов.