Форпост в степи

— Нынче ночью, — ответила Маланья.

— А от чего?

— Сердечко подкачало.

— У меня наливочка есть. Айда помянем?

И пошли кумушки в кусточки, растущие между церковью и хлебной лавкой. Маланья достала из корзинки жбанчик с наливкой и, поудобней расположившись, осушая рюмочку за рюмочкой, женщины начали переливать из пустого в порожнее.

— Пущай землица будет пухом покойному Авдейке.

— Царствие ему небесное, — поддакнула Пелагея. — Намаялся сердешный. А ты слыхала, кума? Говорят, Грунька–то приворожила его в молодости.

— Ай, ай, ай! — Маланья покачала головой. — А я‑то думаю, чего его эдак спешно зарыть–то хотят? Грунька–то сказывает, что портиться быстро начал. А оно видишь как. Кровь–то, видать, колдовством порченая!

— А кто приворот учинил? — спросила Пелагея. — Уж не Мариула ли?

— Пес их знает. Может, и она. Вся такая добренькая с виду, а что в душе? Я мимо нее хожу, так две фиги зараз делаю, чтоб порчу на меня не наслала колдовка чертова.

— Во, погляди–ка, кума, Варька Емельянова шагает! — воскликнула Маланья. — Давай и ее угостим. Может, что еще нам обскажет?

И в самом деле, Варвара Емельянова возвращалась от Барсу–ковых домой. Услыхав, что ее зовут, она остановилась и завертела головой.

— Да здесь мы, курица слепая, — пробасила Пелагея, махая призывно рукой. — Айда скорей, а то наливки не достанется.

— О–о–о! День добрый вам, бабоньки! Как погляжу, вы уже того… Жизнь продлеваете? — приветствовала их Варвара. — Как хорошо, что вас встретила. Сейчас такое обскажу, ахнете!

— Что обскажешь? — встрепенулись кумушки.

Емельянова присела на травку и, глядя на наливку, облизнула губы.

— Что обсказать мылилась? — сгорая от нетерпения, спросила Пелагея. — Тогда что ты могешь знать, что мы с кумой не знаем? — воинственно свела к переносице брови Маланья.

— Казаки опять бузят, — объявила Варвара. — Сама сейчас слыхала у Барсуковых! — выкладывала Варвара, время от времени бросая жадный взгляд на жбанчик. — Тут Авдея хоронить надо, и на сенокос надобно. А губернатор, дескать, казаков от дел отрывает почем зря! У него разве в Оренбурге войск не хватает?

— Ишь ты, ослухаться губернатора мыслят казачки наши? — восторженно пробасила Пелагея. — Ох, бабоньки, что будет!

— На–ка вот испей. — Маланья налила в рюмочку наливку и протянула Варваре.

Варвара схватила рюмку и с жадностью выпила. Затем она с напускной важностью откашлялась и, ковыряясь в носу, продолжила:

— На атамана казаки прям верхом садятся. Пиши, говорят, губернатору: «Так, мол, и так всех молодых казаков на Туретчину воевать отправили. Остались, дескать, в Сакмарске старики да дети. Для чего их–то теребят? Войск в Оренбурге полным–полно, а они…»

— Господи, что будет–то. — Кумушки повернулись к церкви, у которой сидели, и набожно перекрестились.

— А еще говорили, чтоб цыгана прямо здесь, в Сакмарске, казнить! — продолжила Варвара. — Судить судом атамановым, да и казнить зараз.

— Ну, нет, — возразила Маланья. — Еще беду на Сакмарск накличем. Пущай лучше его в Оренбург свезут, а там хоть вешают, хоть стреляют, хоть башку рубят!

— А цыганка–то от Мариулы сбежала, — ошарашила подруг очередной новостью Емельянова.

— Как это сбежала? — сгорая от нетерпения, спросили кумушки.

— Ночью, как воровка, — выболтала, важно напыжившись, начинавшая хмелеть Варвара. — Опоила, видать, чем–то старуху–колдовку и кузнеца раненого. А когда они заснули, она и утекла!

— Стащила чего? — спросила Маланья.

— О том не знаю, — призналась словоохотливая Варвара. — Конечно, стащила. Но разве Мариула в том сознается?

Бросив полный сожаления взгляд на опустевший жбанчик, Варвара засобиралась:

— Ну что, прощевайте, бабоньки. Мне еще пироги номинальные печь надо и других делов аж по самую макушку хватает!

Она резво вскочила и быстро пошагала в сторону дома.

Кумушки после ее ухода, казалось, замерли. Они даже не сказали «прощай» упорхнувшей Варваре. Но вскоре все–таки очухались и всплеснули руками.

— Нет, ты слыхала? Ослухаться губернатора!

— Грех–то какой!

— И цыганка…

— А Мариула–то…

— Колдовка!

— Срам–то какой!

— Храни нас, Господи, от смертного греха!

В это время показались казаки, бережно несшие в церковь гроб с телом Авдея.

— Прощевай, кума! Побегу зараз к Еремихе. Она мне крынку молока задолжала, — затараторила, как ужаленная, Маланья и побежала от церкви.

— Прощевай, кума! А я останусь. Погляжу на Авдея сердешного! Забери, Господи, в рай его честную душу.

* * *

В избе Барсуковых до утра горел свет. Умаявшаяся за день, Груня спала тревожно, часто просыпалась и поднимала голову, чтобы посмотреть на Луку. Гроб с телом Авдея перенесли в церковь, и на душе несчастной женщины стало еще тяжелее, как будто ее уже разлучили с мужем до похорон.

Лука сидел за столом с дядькой; у него посерело лицо; трясущиеся пальцы то и дело свертывали махорочные самокрутки. Вся изба уже заполнилась едким табачным дымом, а мужчины все сидели и говорили вполголоса. Груня ничего не могла разобрать, но понимала, что приятного в разговоре мало. Она молилась, крестила издали сына и снова засыпала, но сердце продолжало тревожиться — сны виделись невеселые, суматошные.

Когда новый день занялся над городком, Барсуковы пошли в церковь. Жители Сакмарска тоже стекались в церковь, чтобы по–прощаться с покойным. Ночь Барсуковы должны провести у гроба Авдея, а завтра в полдень старого казака похоронят на крепостном кладбище.

У входа в храм Божий Груня расплакалась.

— Ой, сыночек, — запричитала она, держа за руку Луку, — сердцем чую, что еще беда страшная ожидает нас.

— О чем ты это, мама? — насторожился юноша.

— Еще покойник в избу нашу стучится, — залилась слезами Груня.

— Ты об Антохе? — глядя на мать, спросил Лука.

— Нет, — покачала головой убитая горем женщина. — Антоха воюет на Туретчине. Твой старший брат должен живым остаться, эдак Мариула сказывала. А ты вот… Заберет тебя отец за собой, Лука, сыночек.

— Ладно, айда в храм, а то люди зенки вон пялят!

Стоявший у изголовья покойного атаман Донской едва уловимым

кивком поприветствовал родню усопшего и, набожно перекрестившись, вышел из храма, где уже поджидала толпа казаков.

Мужчины окружили его и задали один, видимо заранее обговоренный, вопрос:

— Так ты обмозговал слова наши, атаман?

— Обмозговал, — вздохнул Донской, — а что толку? Еще вчерась во дворе дома покойного говорил я, что не вправе супротив приказа губернатора идти. Не могу я бумагу отписывать, что казаки сакмар- ские иными делами озабочены и ехать в Оренбург не желают.

— А кто Авдея хоронить будет? — возмутился Григорий Мастрюков. — Неужто на баб похороны взвалим? Чай, не один год бок о бок с покойным прожили!

— И в походы вместе хаживали, — поддержали его казаки. — Пущай лучше губернатор на нас серчает, чем мы товарища нашего в последний путь не сопроводим!

— Сыны наши на турецкой войне кровушку проливают, а нам здесь губернаторы разные житья не дают! — прокричал Захар Евсеев.

— А ты лучше заткнись, ишак кыргызский, — повернулся к нему атаман. — Проворонил цыгана, а еще голос подаешь. Вот опосля похорон я с тобою посчитаюсь!

Казаки вздрогнули и заволновались.

— He о том сейчас говоришь, атаман, — покачал укоризненно головой Петр Белов. — Завтра уже в самый раз среда, и мы в Оренбурге быть должны.

— Должны, да не обязаны! — выкрикнул «крамолу» Тархей Волков. — Не семижильные мы!

— Похороны товарища для нас важнее, чем прихоть немца Рейн- сдорпа! — заорал Мастрюков. — И сенокос тоже. Жара стоит — трава горит! Небось губернатор для нашей скотиняги опосля фураж не выделит!

— Да–а–а, — медленно протянул атаман, — хотим не хотим, а ежели не поедем, то губернатор нам самим правеж учинит, как казакам яицким!

— У него что, совесть совсем отсохла? — крикнул Егор Комлев. — Отписать надо, что и как… Губернатор поймет и простит нас за ослушание.