Немцы

– Ты можешь идти, Рози. Все остальное я сделаю сам.

– Я приготовлю тебе что-нибудь вкусное, – пообещала она и весело побежала в барак.

Штребль колол и выкладывал дрова до темноты. Тамара застала его в сумерках у костра – он докуривал папиросу. Она сразу заметила, как он устал, и, невольно улыбнувшись, спросила:

– Ну, не будешь больше драться, петух несчастный?

– Нет, фрейлейн, – пробормотал Штребль.

Прошло несколько дней, и Штребль уже больше не насвистывал и не улыбался Розе, а с ожесточением дергал ручку пилы. В нем нарастала досада сильно уставшего человека.

– Если мы будем так работать, нам не видать никаких талонов, – со злостью сказал он Розе. – Я не знаю, кто тут виноват: ты или я, но с каждым днем мы пилим все меньше и меньше дров.

– Очень трудно пилить толстые деревья, – оправдывалась Роза. – Не лучше ли пойти туда, где более мелкий лес?

– Ничего ты не понимаешь! – раздраженно прервал ее Штребль. – Толстые деревья пилить гораздо выгоднее. Просто ты должна работать немного энергичнее.

– Хорошо, я постараюсь, – ответила она и стала пилить быстрее.

– Теперь ты слишком давишь! Держи пилу свободнее! Я тебя об этом уже несколько раз просил!

Роза подняла голову, пристально посмотрела на него, и из глаз у нее побежали слезы.

– Ну, вот… – он понимал, что неправ, но досада на нее была сильнее. – О чем же плакать?

Она опустилась на поваленное дерево и, закрыв лицо руками, горько заплакала, а когда он подсел к ней, прошептала:

– Ты меня больше не любишь… А ребенок уже шевелится… Я хотела тебе об этом сказать, а ты так груб со мною…

Штребль взял ее озябшую руку и поцеловал.

– Это подло с моей стороны заставлять тебя так работать. Во всем виноват этот проклятый Ирлевек, чтобы ему провалиться! Ты могла бы теперь быть на кухне, и все было бы хорошо.

– Нет, Руди, – вытирая слезы, пробормотала она. – Ирлевек тут ни при чем. Мне и на кухне было бы тяжело, потому что ты меня больше не любишь. Разве я не вижу, какими глазами ты смотришь на фрейлейн Тамару?

– Глупости! – вскочив, закричал Штребль.

Роза вздрогнула и замолчала. Штребль яростно взмахнул колуном и расшиб надвое толстую метровую чурку. Роза натянула варежки на застывшие руки и тоже принялась за работу.

Рождество немцы встречали печальные, угрюмые.

– Рождество такой большой праздник у нас, – рассказывали они Тамаре, – зажигают свечи на елке, накрыт стол… Хайлиге нахт! Все ждут чего-то торжественного, необычного… Радуются дети, ожидая подарков…

Раннер лежал больной, у него был сильный авитаминоз, кровоточили десны, язык распух. Он поминутно сплевывал кровавую слюну и мычал ругательства. Тамара хотела отправить его в лагерный госпиталь, но Раннер яростно запротестовал. Около его кровати поставили мохнатую зеленую елку. Немки нарядили ее разноцветными лоскутками.

– Черт бы побрал мою Магду! – еле ворочая распухшим языком, бормотал Раннер. – Эта ведьма даже не думает меня проведать, хотя знает, что я валяюсь вторую неделю… Сам я, дурак, во всем виноват, ушел от жены и детей и связался с этой проституткой! Моя бывшая женушка никогда бы меня не бросила…

Штребль вместо Раннера собирался на прииск за хлебом и продуктами. Вместе с Власом Петровичем они выехали из леса в двенадцатом часу дня. Дорога была хорошо накатана, лошадка все время бежала рысью. Быстро миновали драгу и поехали вдоль реки, закованной толстой броней льда.

– К вечеру как бы буран не поднялся…его мать! – заметил, кутаясь в тулуп, старик. – Больно уж, б… задувает. Аж до… прохватывает, задави тебя нечистая сила! Останови, Рудошка, я пешком пройдусь, ноги…их мать, зашлись с холоду.

Действительно, мороз и ветер все время усиливались. Штребль продрог до костей. Он с облегчением вздохнул, когда в снежной дали показались столбики дыма над крышами. В лагере он обогрелся и, получив хлеб и продукты, стал дожидаться Власа Петровича, который пошел наведаться к своей старухе. Ждать пришлось долго. Уже почти стемнело, когда старик явился, слегка подвыпивший и веселый.

– Чуешь, Рудошка, поезжай, брат, один. Мне не с руки: старуха баню топит, а я запаршивел совсем. Поезжай, браток, помаленьку.

Штребль согласился, но лишь выехал из поселка, как тут же пожалел об этом. Вся дорога была заметена густым, плотным снегом. Ветер свистел до того протяжно и зловеще, что Штребль испугался и подумал о том, что лучше бы вернуться в лагерь. Но вспомнив, что к утру у лесорубов не будет ни куска хлеба, да еще в такой день, как Рождество, он решительно взмахнул кнутиком и погнал лошадь. Груз был невелик: всего три мешка с хлебом килограммов по сорок, пуда два крупы и других продуктов, – но дорогу так сильно передуло, что лошадь поминутно вязла в снегу, останавливалась и тяжко фыркала. Погоняя ее, Штребль выбивался из сил. Он надеялся добраться до леса, где дорога, конечно же, должна была быть свободна от заносов. Но до леса было еще около двух километров открытым местом, вдоль реки. Между тем сумерки сгущались, надвигалась зловещая, морозная темнота.

Он то тащил лошадь под узды, нащупывая ногами дорогу, то принимался руками выгребать снег, плотно набившийся под передок саней. Лошадка вздрагивала, прядала ушами и, казалось, искренне старалась помочь своему незадачливому хозяину стащить сани с места. У Штребля стыли руки, мороз и ветер искололи лицо. Он бранился всеми ругательствами, которые только знал на четырех языках, и уже падал духом.

Сани в очередной раз стали посреди снежного поля, и хотя Штребль не сбился с дороги и чувствовал, что стоит на твердой полосе, двигаться дальше становилось все труднее и труднее. Но он все утаптывал ногами жесткий, сыпучий снег и пытался тащить за собой лошадь. Ему казалось, что прошло уже несколько часов с тех пор, как он мерзнет здесь, в открытом поле. Лес темнел вдали, и расстояние до него все же постепенно сокращалось, но тут произошло то, чего Штребль никак не ожидал: лошадь сильно рванула вперед из сугроба, оглобля оторвалась и воткнулась в снег. Лошадка окончательно стала, виновато мотая головой. Штребль напряженно вглядывался вдаль. До леса осталось не более километра. Собравшись с духом, он взвалил себе на плечо один из мешков и, увязая в снегу, пронес его метров на двести. Затем вернулся за другим. Перетаскав на себе весь груз и от этого немного согревшись, он кое-как привязал оглоблю к саням веревкой, взял лошадь под уздцы и повел к мешкам. Но она с трудом тащила даже пустые сани.

Он снова перетаскивал мешки и снова вел к ним лошадь. В лесу мешки можно было зарыть в снег и на пустых санях ехать в барак за помощью. Бросить продукты на открытом месте он не решался, хотя понимал, что вряд ли их кто-нибудь украдет в этой безлюдной, морозной пустыне.

Когда Штребль собрался в третий раз взвалить мешок себе на плечи, он заметил темные контуры приближающихся саней. Спустя минуту из кошевки выпрыгнула Тамара и подбежала к нему.

– Что у тебя случилось? А где Влас Петрович? Штребль не мог выговорить ни слова. Губы его дрожали, зубы стучали. Тамара огляделась и заметила лежащие на снегу мешки и лошадь, увязшую поодаль в сугробе.

– Ты не обморозился, Рудольф?

– Руки, – прошептал он.

Тамара схватила его руки и принялась тереть их снегом. Он еле сдержался, чтобы не закричать от боли. Она терла их долго, потом распахнула свой полушубок и телогрейку и сунула себе подмышки.

– Согреваются? – спросила она, невольно прижимая его к себе.

Боль была адская, но Рудольф ее почти не замечал. Лицо девушки было так близко, что он чувствовал теплоту ее дыхания. Она еще о чем-то спрашивала его, но от волнения он ничего не соображал. Потом Тамара забрала его мерзлые, задубевшие рукавицы, а свои, теплые еще, отдала ему, и он с трудом запихнул в них свои большие ладони. Перетащив к себе в кошевку мешки с хлебом, она выпрягла лошадь Штребля и привязала ее позади своих саней.

– Завтра твои сани заберем. Садись, едем быстрее. Как твои руки?