У стен Анакопии

— Что проходишь? Купи подарок для подружки.

Богумил остановился. На него с веселым вызовом смотрела зеленоглазая ромейка, которую он видел на площади во время провозглашения Леона архонтом. Рядом с ней копошилась старуха.

— Или денег нету? — спросила зеленоглазая, клоня голову набок и поигрывая золотой серьгой.

— Нету, — признался Богумил.

— Не заслужил у архонта? Плохо служишь, значит. — Ромейка склонила голову на другое плечо, показав вторую серьгу, которая до этого пряталась в ее пышных волосах цвета спелого желудя. — Я в долг дам. Мама, ему можно доверить в долг?

Мать бросила равнодушный взгляд на Богумила:

«Забавляется дочка, покупателя заманивает».

— Порадуй свою подружку подарком. Смотри, какие бусы, а браслеты! — дразнила ромейка.

— У меня нет подружки.

Богумил чувствовал, как его затягивает зеленая глубина ее глаз. Таких он еще не видел. — Что ж так? А еще войн! — глаза ромейки смеялись. — Я тебя видела на площади. Ты — Рыжебородый.

— Это абазги меня так называют. Имя же мне Богумил.

— Ты скиф?

— Славянин. Живем мы на реке Рось, потому росичами зовемся.

— Раньше вы были скифами, — знающе сказала она.

— Мы — росичи всегда были славянами.

— Бо-гу-мил, — протянула она раздельно. — Я тебе придумала другое имя.

— Какое? — заинтересованно спросил он, чувствуя, что не в силах отойти от ромейки.

— Золотой.

Старуха внимательно взглянула на Богумила: «И впрямь золотой! Ох, дочка, смотри, не обожгись», и молча поднялась по лестнице в каменный дом, находившийся над лавкой.

— Что молчишь, Золотой?

— Как тебя зовут?

— Хрисула, — с готовностью ответила она.

— У тебя изумрудные глаза, Хрисула.

— Я знаю. Мне муж тоже об этом говорил.

— У тебя муж?

— Конечно! — Она засмеялась. — Но он больше любит золото, чем изумруды. Ради него он пропадает в Константинополе.

— У такой красивой женщины, как ты, конечно, должен быть муж, — оказал Богумил. — Но твой муж неосторожен: он оставил изумруды без присмотра. Я украду их.

— Другие пробовали, не смогли, попробуй и ты, — лукаво сказала она.

— Смог бы, но ты любишь золото, а его у меня нет. Я воин.

— Да, люблю, потому и сказала: ты Золотой.

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, улыбка сползла с ее лица. Богумил чувствовал: ромейка не хочет, чтобы он ушел так просто, как уходят другие покупатели. Ему трудно стало дышать.

— Хрисула, если ты еще раз скажешь Золотой...

— Сто раз скажу: Золотой, Золотой... Уходи! — вдруг проговорила она, поняв, что далеко зашла.

— Сегодня ночью я к тебе приду, Хрисула.

— Нет, нет, не приходи... Я боюсь тебя, скиф.

Она грустно посмотрела на него и тихо добавила:

— Прости меня, я пошутила.

Хрисула отвернулась. Если бы она просто рассмеялась, Богумил так бы и принял все за шутку, но он увидел блеснувшие на ее ресницах слезы и растерялся, подумав, что обидел ее. Он круто повернулся и ушел, но когда обернулся, увидел: Хрисула смотрит ему вслед. Богумилу даже показалось, будто ее губы произнесли: «Золотой». Он разозлился: «Зеленоглазая ведьма!». И уже больше не оглядывался. Богумил не потерял зря эти полдня: он много успел высмотреть, обдумать. Леон и Федор внимательно слушали дельные советы Рыжебородого. — Скот загнать на гребень. — Он показал на северо-западный склон. — Стрелы и огонь туда не достанут. Но ограду надо сделать, не то скот разбежится, мешать будет, воинов потопчет. Старые хижины разобрать, чтобы меньше пищи огню было. Камней запасти сколько успеем и грудами сложить вдоль стен. Всех, кто к оружию не способен, из Анакопии загодя по тайным урочищам расселить — все меньше едоков будет.

— Делай все, что сочтешь нужным, чтобы Анакопию малой кровью отстоять, — сказал Леон. — К брату моему обращайся, в чем нужда будет. Завтра уеду ненадолго. На вас все оставляю. Приеду, строго спрошу. Втроем они еще раз обошли Анакопию. Леон давал указания, где и что еще сделать. К вечеру из лагеря приехало с десяток воинов. Леон не позволил себе взять больше провожатых. Мало ли что случится? Вдруг во время его отсутствия мусульмане нагрянут. С наступлением сумерек Хрисулой овладело беспокойство. Она закрыла лавку и поднялась в дом; походила из угла в угол и снова спустилась вниз. Когда стемнело, она поспешно вернулась в дом. Ее лицо то вспыхивало румянцем, то бледнело, и тогда она в отчаянии кусала кулаки. «Зачем я остановила его? Теперь он придет. Что делать, что делать? Пусть он не приходит». И сама же себя корила: «Не лги, негодница, ты хочешь, чтобы он пришел». Она распустила волосы, сознавая, что делает это для того, чтобы понравиться ему, и в то же время молилась перед иконами:

— Матерь божья, спаси, убереги от греха! Сделай так, чтобы он не пришел... Святая Мария, помоги, ты ведь тоже любила!.. Боже, накажи меня, но дай мне его... О господи, что я говорю! Прости, прости...

Жаркий шепот дочери привлек внимание старухи.

— Что с тобой, голубка моя, ты вся горишь...

Хрисула бросилась к матери и, как в детстве, прижалась к ней. Старая женщина все поняла. «Обожглась, голубка, опалил тебе крылья золотой великан». Старуха знала, что дочь не любит мужа; он и ей был ненавистен за то, что купил ее дочь за долги покойного мужа. Она живет у зятя из милости; в черном теле держит старую тещу зять, каждым кускам хлеба попрекает.

А что Хрисула, испытывает к мужу, только ее подушка знает — поутру она часто бывает мокрой от слез. Болит сердце матери, но что делать, если нет своего угла, своего куска хлеба. Приходится терпеть унижения за себя и дочь. Так сидели они, обнявшись, думая каждая о своем. Когда дочь встала и решительно вышла в темноту наступившей ночи, мать перекрестила ее в спину.

Все же не вытерпела, старая, выглянула: и Хрисула с распущенными волосами стояла рядом с тем самым великаном. В темноте он показался старухе еще больще и страшней, но он мирно держал руку у дочери на плече, и оба они, запрокинув головы, смотрели в небо Анакопии. Матери показалось, что они просят у звезд благословения... «Боже милостнпый, не осуди ее», — прошептала мать.

Все дни Богумил был занят: осуществлял указания Леона и Федора. Князь абазгов предоставил ему свободу действия, Федор этому не препятствовал — видел: Рыжебородый разумно все делает. Вместе они обошли и пометили угольным крестом все старые хижины под папоротниковыми крышами; при этом предупреждали их владельцев, чтобы готовились уходить в леса, как только приказано будет, накинуть Анакопию. А вести были с каждым днем все тревожней. Арабы во главе с загадочным страшным Кру повернули на Цихе-Годжи. Со дня на день надо было ждать сообщения о взятии ими столицы Эгриси. «Поспеет ли князь Леон вернуться в крепость?» — думал Богумил. Федора это не беспокоило — знал: брат, в случае осады Анакопии, тайным ходом пройдет в крепость. Федор будто наверстывал время безделья. В отличие от Леона, действовавшего хладнокровно и обдуманно, он проявлял горячность и нетерпение. Богумилу приходилось осторожно, дабы не уязвить самолюбия Федора, удерживать его от опрометчивых решений. Узнав, что Федор хочет послать половину военной школы во главе с Гудой для усиления гарнизона Келасурокой крепости, Богумил стал отговаривать его от этого.

— Мусульмане большими силами идут. Удержаться за Келасурской стеной сил у нас не хватит. А сама крепость, как мне ведомо, невелика. Возьмут ее агаряне, а если и не возьмут, осаду оставят, сами на нас пойдут.

Кто Анакопию защищать будет? Подумай, князь.

— Горестно мне сознавать, что мусульмане по Апсилии и Абазгии мечом и огнем пройдут, потому и хочу остановить их у Клисуры, — сказал Федор.

— Большого урона твоей стране агаряне не причинят. Люди и скот укроются в горах — ищи их там, а если хижины пожгут, беда невелика: новые построите. Долго ли их сплести? Народ надо сохранить. Государство народом ставится, князь. Его беречь надо.

Федор с удивлением посмотрел на Рыжебородого. То же говорил и его покойный отец Константин, завещая сыновьям оберечь свой народ. «Разумен совет Рыжебородого», — подумал он.