Эпикур

Памфил стал расспрашивать Эпикура об успехах, огорчился, что тот ушёл от Ксенократа, и похвалил за изучение Аристотеля. Не желая огорчать старика, Эпикур умолчал о своих исканиях, но поделился своими затруднениями в разборе доказательств Аристотеля.

   — Ты всегда был слаб в пропорциях, — покачал головой Памфил. — На самом деле здесь всё очень просто. Если ты ищешь отношение целых чисел, то делишь одно на другое и получаешь некую часть целого. Например, единица, делённая на два, даст половину, на четыре — четверть, на восемь — восьмушку. То есть чем больше знаменатель, тем меньше искомое отношение. Согласен?

   — Естественно, — кивнул Эпикур.

   — Но если ты относишь целое к части, то картина обратная. Подели единицу на половину — получишь два, на восьмушку — восемь, на одну тысячную — тысячу! Так вот, если попытаться соотнести с целым сколь угодно малую величину, то получится столь же огромная. Но ничто — это меньшее из меньших, и отнести её к целому нельзя. Какое бы целое ты ни брал, в ответе получится бесконечно большая величина. Подумай об этом.

Ничего большего и не хочет сказать Аристотель. Но вывод отсюда такой: если бы пустота существовала, то самая малая сила заставляла бы любое тело уноситься с бесконечной скоростью. Этого нет, значит, нет и пустоты. Законы математики незыблемы, её не обойдёшь и не обманешь. Так что без среды, заполняющей Вселенную, нам не обойтись. Да ведь это мы и ощущаем — всюду или земля, или вода, или воздух.

   — Ну вот Демокрит, — сказал Эпикур, — считает воздух скоплением атомов, разделённых пустотой. А ведь он был крупный математик и, наверно, должен был предвидеть доводы Аристотеля.

Памфил поморщился:

   — Демокрит и геометрию строил из атомов — амер. С их помощью он открыл много интересных соотношений, но не все они оказались правильными. Ему не хватало строгости. Только чистые геометрические доказательства, которыми блестяще владели Евдокс и Платон, могут дать твёрдое решение.

И тогда Эпикур рассказал Памфилу о расхождении, которое обнаружил между Платоном и Евдоксом в определении космических расстояний, и спросил, кто, по его мнению, ближе к истине. Неожиданно для Эпикура Памфил принял сторону Евдокса.

   — Вообще-то, — сказал старик, — мало что достоверного можно сказать о небе. Однажды кто-то из Академии рассуждал на Агоре об устройстве небесных сфер. Диоген стоял и кивал, а потом взял говорившего за плащ и спросил: «Послушай, а давно ли ты вернулся оттуда?» — Памфил рассмеялся, — На самом деле здесь всё лежит в области предположений. Но Платон с Тимеем только рассуждали, а Евдокс ещё и наблюдал светила и измерял углы, поэтому, вероятно, он ближе к истине. Всё-таки наука не стоит на месте, и мне кажется, Аристотель куда больше сделал для неё, чем Ксенократ, хотя, по-моему, он напрасно отошёл от учения об идеальных сущностях.

Через три дня начались Большие Элевсинии, посвящённые сбору урожая и проводам Персефоны к мужу, в мрачное царство Аида, рано или поздно гостеприимно принимающего в свои владения всех живущих. В шестой день праздника Эпикур с Менандром вместе с посвящёнными, среди которых был Памфил, сходили в Элевсин. Они шли за торжественной процессией мистов, которые пели молитвы и время от времени славили Диониса криками: «Иакх! Иакх!»

В Элевсине друзья посетили храмы, выкупались в море и, переночевав у друга Менандра, вернулись в Афины. К тайным ночным мистериям их не допустили.

Эпикур встретился со своим первым учителем ещё раз, перед его отплытием домой. Они сердечно простились.

— Теперь мне нужно продержаться всего лишь год, — вздохнул Памфил. — Да даст мне для этого силы богиня!

После праздников в Афины явились послы из Мегары. Через них, ссылаясь на указ царя, изгнанники потребовали восстановления в правах и возмещения потерь, связанных с судебными преследованиями. Послам ответили, что по афинским законам решения судов не подлежат пересмотру, а ради изгнанников никто не собирается изменять конституцию. Получив отказ, изгнанники обратились за помощью к Антипатру. Но наместник не торопился ссориться с Афинами, он сам находился в сложном положении. Недавно Александр принял решение назначить на его место молодого полководца Кратера. Кратер с большим отрядом отпущенных домой воинов-ветеранов вскоре должен был прибыть в Македонию, и Антипатр, боясь сделать неверный шаг, старался пока по возможности не предпринимать ничего серьёзного.

Да будет богом

Наступила осень и незаметно перешла в слякотную промозглую зиму, первую в афинской жизни Эпикура. Из Лампсака вернулся Тимократ, снова друзья собирались у Менандра или проводили вечера в компаниях его приятелей. Правда, философских споров стало меньше, Эпикур не поддерживал их, сказав, что хочет отдохнуть от философии. Теперь он читал историков — Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Эфора... Менандр знал множество забавных случаев из жизни знаменитостей и украшал ими разговоры на исторические темы.

Могло показаться, что Эпикур действительно забросил философию, но это было не так. Напротив, никогда ещё его мысль не работала так напряжённо. Он начал писать. Эпикур никому не показывал написанного, не из страха перед насмешками, а потому что боялся спугнуть свои ещё не очень ясные мысли посторонним влиянием. Его записи состояли из небольших отрывков, не очень связанных, но подчинённых общей теме, которую он называл «Ценности» или «Приобретения и потери». Ему надо было выбраться из моря чужих рассуждений и мыслей, бушевавших вокруг, найти если не берег, то хотя бы небольшую твёрдую скалу, где можно было бы перевести дух и оглядеть окрестности.

«Должны существовать, — рассуждал он, — какие-то жизненные основы, которые не могут быть отменены никакими философскими доводами. Может быть, собрав их вместе, и удастся нащупать пресловутую «природу человека», из-за которой сражаются мудрецы?

Ночью шёл снег. Он лёг толстым слоем на землю, пологие черепичные крыши, верхушки оград, облепил ветки деревьев, превратив их в причудливые скульптуры, увенчал статуи богов и героев высокими снежными шапками, нагромоздился на их руках и коленях. Утром выглянуло солнце и всё стало таять. Комья снега отовсюду шлёпались в снег, каждый шаг образовывал след, наполненный грязью, и скоро город покрылся бесчисленными тропинками тёмной слякоти, проложенными в белоснежном пушистом покрове. Состоятельные разгуливали в сапогах или в эпикретидах, надевавшихся на сандалии, бедняки и рабы шлёпали по смеси снега и глины босиком. Те, у кого не было дел, старались отсиживаться дома. Только мальчишки, в восторге от но вой забавы, с визгом возились в снегу и швырялись снежками.

В этот холодный день в конце поседиона из Пеллы в Афины приехал Антипатр. Его сопровождали семнадцатилетний сын Кассандр и большая свита знатных македонян. С Антипатром прибыл и некто Афлий, посланец Александра, который должен был передать афинянам важное письмо. Антипатр остановился в загородной усадьбе Демада. Уже вечером Афины знали о цели его приезда. Речь шла о признании Александра богом. Вопрос об этом уже несколько раз с неохотой разбирался в Совете, но так и остался открытым.

На другой день по просьбе Антипатра снова решалось дело об обожествлении царя, причём на этот раз отступать было некуда. В городе оживлённо обсуждали, кто из ораторов пришёл в Булевтерий, кто нет и кто кого поддерживал. Гипперид отказался участвовать в совещании, но оно всё равно не получилось гладким. Когда Демад внёс предложение о признании божественности Александра, Пифей запротестовал, заявив, что почитание иных богов, кроме отеческих, противоречит законам Солона. Прокл крикнул с места, что Пифей ещё молод говорить такие вещи, а тот возразил ему, что Александр ещё моложе. Поднялся шум. Тогда выступил Демосфен, напомнил, что всегда был борцом за независимость Эллады, но советовал в данный момент принять просьбу царя и подарить ему почести Зевса, Посейдона и какого он только захочет бога. Главное, убеждал оратор, твёрдо придерживаться Коринфского договора и не отступать в вопросе об изгнанниках.