Эпикур

Юный философ стал размышлять о сути познания и возможностях познания самой этой сути. Вскоре он совершенно запутался и, решив вернуться к этому предмету в другой раз, пришёл в Агру.

Передохнув, он, по обыкновению, собрался на прогулку в горы и остановился перед ящиком с книгами, решая, какую захватить с собой. Но сейчас ни одна не привлекла его. Всё было по многу раз перечитано и разобрано. Эпикур понял, что, пожалуй, выполнил то, что собирался, и настала пора обдумывать и делать выводы. На всякий случай он взял вощёные таблички, хотя понимал, что не прикоснётся к ним, и неуверенным шагом без определённой цели двинулся по тропке, которая вела из Агры куда-то вверх.

Эпикур чувствовал странную пустоту, словно, отдав Навсифану последнюю из взятых на прочтение книг, он потерял некую опору, которая ещё недавно поддерживала его. Что же произошло? Может быть, он напрасно понадеялся на свои силы? Он начал с поклонения учению Платона и преданности учителям. Тем больнее было разочарование. Разве, изучая труды Аристотеля и других мудрецов, он не искал учения, которому мог бы отдаться целиком? Но почему-то ни одно из них не стало для него своим, и даже Демокрита, который больше других пришёлся по душе, опорочил своими рассуждениями Навсифан.

Эпикур помотал головой, словно пытаясь стряхнуть с себя досаждавшие мысли. Он понял, что, принимаясь за физиков, связывал с ними слишком много надежд, он захотел перекинуть мостик от физики к этике или, вернее, вывести из неё истинное понимание природы человека. И вот он потерпел неудачу, физики обманули.

Он шёл вверх и вверх, сперва наискосок по склону холма, потом по дну какой-то лощины. Тропка давно потерялась, лощина превратилась в крутую щебнистую промоину, пришлось выбираться на гребень горбатого отрога. Долгий подъём измотал Эпикура, но себе назло он не делал передышек и продолжал двигаться дальше, тяжело дыша, уже без всяких мыслей. Потом путь стал положе, и неожиданно юноша оказался на одной из округлых зелёных вершин горной гряды.

Радостное ощущение простора потрясло Эпикура. Гребень, на котором он стоял, волнистой лестницей, украшенной выходами серых скал, убегал вниз, вдаваясь в море. Впереди открылась ширь Саронического залива и окутанные маревом берега Эгины. Справа выступал застроенный домами полуостров Пирея, ближе лежали сады и крошечные домики Фалера, белела оборонительная стена, уходящая назад к Афинам.

Эпикур сбросил одежду, подставил мокрое от пота тело морскому ветерку. Вот он закончил некую часть пути. Надо оглядеться, выбрать дорогу и идти дальше. Как в горах, так и в мире мыслей среди сложного переплетения ущелий и вершин где-то ждала его и та, которая была целью. Но чтобы добраться туда, следовало сперва спуститься вниз.

А кругом было так хорошо. Мир огромный и прекрасный приглашал юношу разделить с ним радость существования. Может быть, это и были смысл и цель жизни?

Гедонисты и киники

Приближалась Олимпиада. Эпикур с Мисом вернулись в Афины, чтобы подготовиться в дорогу. Но поездка не состоялась — Эпикура свалил тяжёлый почечный приступ. Ночь и половину дня он промаялся, изнывая от боли и утешая себя мыслью о том, какое его ждёт впереди счастье, когда болезнь отступит. Она отступила, но от Олимпии, к огорчению Менандра, пришлось отказаться.

   — Обещаю ни разу не заболеть в элафеболионе будущего четырёхлетия, — утешил Эпикур друга.

   — Договорились, — согласился Менандр. — Эту Олимпиаду посмотрю за тебя, но уж следующую изволь смотреть сам! К тому же, — добавил он, — на этой ожидается больше политической борьбы, чем спортивной.

Действительно, слухи по поводу декрета о возвращении изгнанников оправдались.

В Олимпию прибыл представитель Александра стратег Никанор, который не скрывал, что уполномочен объявить царский указ. Три дня назад, получив посольские полномочия, на встречу с Никанором отправился Демосфен, чтобы убедить его сделать для Афин исключение. Но Никанор был известен своим упорством, и в городе мало верили в успех этой миссии.

На прощание Менандр рассказал Эпикуру, что недавно на улице Шествий появилась новая книжная лавка, и её хозяин Тихон даёт на прочтение книги, причём берёт намного меньше Навсифана. За время болезни Эпикур истосковался по чтению и, едва оправившись, пошёл искать книготорговца.

Тихон оказался сравнительно молодым метеком, живым и добродушным, с круглым лицом и торчащими ушами. В его лавке продавалось всё, что касалось письма и чтения, лучшие каламы из нильского тростника, ливийские чернила и краски, книжечки из вощёных дощечек и, конечно, папирус — от дорогого, чистого и лощёного, до грубого, со щелями между небрежно склеенными волокнами.

Эпикур попросил показать книги по философии. Тихон выложил на стол несколько свитков и протянул покупателю книгу Аристиппа «Слово к Дионисию».

   — Только учти, она написана на дорийском наречии, — предупредил он.

   — Ничего, разберусь, — кивнул Эпикур, — мне уже пришлось попотеть над сицилийцами.

Разговорились. Оказалось, Тихон был земляком Аристиппа и сам недавно прибыл из Кирены. Его отец вёл торговлю папирусом в Ливии и Египте и вот послал сына попытать счастья в Афинах. Тихон, не скрывая иронии, стал рассказывать о гедонистах, школу которых в Кирене сейчас возглавляла дочь Аристиппа Арета. Аристипп учился у Сократа вместе с Платоном, а потом долго жил в Сиракузах при дворе Дионисия Старшего. Он отличался редкой беззастенчивостью, которую оправдывал своей философией. Когда его спросили: «Как ты мог уйти от Сократа к Дионисию?», он будто бы ответил: «Но к Сократу я шёл для учения, а к Дионисию для развлечения!» И ещё: «Когда я нуждался в мудрости, то пришёл к Сократу, а теперь нуждаюсь в деньгах и пришёл к царю».

— У Дионисия, — рассказывал Тихон, — Аристипп имел огромный успех, куда больший, чем другие философы, не исключая Архита и Платона, потому что обладал талантом шута. Об этом ходило много рассказов. К примеру, однажды он просил у Дионисия денег, и тот заметил: «Зачем? Ты же сам говоришь, что мудрец не ведает нужды». Аристипп перебил его: «Сперва дай денег, а потом мы это обсудим» — и, получив деньги, заключил: «Вот видишь, я и впрямь не ведаю нужды!» Как-то, взбешённый рассуждениями философа, Дионисий плюнул ему в лицо. Аристипп стерпел, а на упрёки сотрапезников ответил: «Рыбаки не сторонятся водяных брызг при ловле мелкой рыбёшки, а я вынес брызги слюны ради очень большой».

Таким был этот философ. Он искал удовольствий, но не боялся их потерять и поэтому получал. Конечно, для этого требовался ещё и такой ценитель мудрости, как Дионисий.

Эпикур быстро одолел Аристиппа. Философ, используя доводы Демокрита об относительности чувств, заявлял о невозможности достоверного знания. На этом основании он отметал физику, геометрию, астрономию, называл их бесполезной игрой ума и считал, что внимания достойна только человеческая природа. Главным же свойством человека Аристипп объявлял стремление к наслаждению и бегство от страданий. Он различал конечное благо и счастье, называя конечным благом отдельные наслаждения, а счастьем соединение их всех, включая прошлые и будущие. Поэтому стремиться к счастью следовало только ради отдельных наслаждений, которые и являлись ценными сами по себе.

Удовольствия и страдания, по Аристиппу, были видами душевных движений, наслаждение — плавного и гармоничного, боль — резкого. Жизнь, лишённую движения души, философ презирал и сравнивал со спячкой.

«Не всякое душевное наслаждение или боль порождаются телесными наслаждениями или болью, — писал Аристипп, — например, можно радоваться благу отечества, как своему собственному. Но память о благе или ожидание блага не ведут к наслаждению. Телесные же наслаждения много выше душевных, и заботиться следует главным образом о них.

«Разумение, — продолжал он, — не есть благо само по себе, а лишь благодаря плодам, которые оно приносит. Друзей мы любим ради выгоды, так же как заботимся о частях тела, пока владеем ими. Нет Ничего справедливого, прекрасного или безобразного по природе: всё это определяется установлением и обычаем. Однако знающий человек воздерживается от дурных поступков, избегая наказания. Кража, блуд, святотатство — всё это при случае допустимо, ведь по природе в этом ничего мерзкого нет, нужно только не считаться с обычным мнением об этих поступках, которое установлено только для обуздания неразумных».