Эпикур

   — Значит, ты тоже считаешь душу смертной?

   — Конечно. Возьми мистов — у них выходит, что непосвящённые Агесилай или Эпоминонд должны в Аиде вязнуть в грязи, а какое-нибудь посвящённое ничтожество — развлекаться на островах блаженных. Смешно! Тебе ещё рано думать о смерти, но когда придёт пора — не бойся. Для живых она не существует.

   — Я подумаю, — сказал Эпикур.

   — А насчёт твоих сомнений, — не забивай голову пустяками. Предмет философии — этика, а вершина — наука воздержания. Попробуй жить, как мы, и узнаешь, что больше искать нечего.

Ливень сменился ровным затяжным дождём.

   — Когда-то я подробно это разобрал в своих книгах, — продолжал философ. — Главные из них: «О добродетели», «О любви» и «Нищий». Но списков у меня не осталось. Если разыщешь — почитай. Но не стану тебя убеждать, что мой путь лучший. Не всякому он по силам.

Изгнанники

Скоро в городе стало известно, что указ о возвращении изгнанников объявлен и никакого исключения для Афин не сделано. Дипломатическое искусство Демосфена оказалось напрасным — Никанор не пожелал говорить с оратором.

Через несколько дней появился Менандр и запиской пригласил Эпикура в гости. Эпикур застал его раздражённым.

— Жаль, что ты не смог поехать, — говорил он. — Такой Олимпиады тебе уже не увидеть. — И Менандр, как они договорились, подробно описал «игры».

Олимпия была наполнена изгнанниками, их было много и с каждым днём становилось больше. И выступавшие и гости находились в постоянном напряжении, только священный обычай всеобщего перемирия на время Олимпиад удерживал врагов от столкновений.

Изгнанники не общались с остальными приезжими, кучка наиболее влиятельных всегда окружала Никанора, который вёл себя как монарх. Он вмешивался в распорядок игр, часто опаздывал, и устроители не решались без него начать состязания. Нередко вечерами изгнанники подходили к своим землякам и осыпали проклятиями и угрозами. Жрецам Зевса с большим трудом удавалось их урезонить.

К концу пятого, последнего, дня состязаний изгнанников собралось уже около двадцати тысяч, ненамного меньше, чем прочих гостей. Огромная их толпа скопилась у почётных мест, где сидели Никанор и устроители. После того как на стадионе были объявлены награды победителям соревнований, Никанор вызвал коринфянина, победившего в состязании глашатаев, и приказал ему прочесть царский указ. Указ отличался краткостью и прямотой. Менандр запомнил его от слова до слова: «Царь Александр шлёт свой привет изгнанникам греческих государств. В изгнании вашем виновен не я, но я хочу доставить возможность всем вам вернуться на родину, за исключением тех, на ком тяготеет убийство. Поэтому я повелел Антипатру принудить к этому силой те города, которые откажутся вас принять».

Глашатай прокричал слова указа в полной тишине. Едва он кончил, раздались ликующие крики изгнанников. Гости Олимпиады молчали. Потом один за другим к Никанору потянулись посланники разных городов объявить, что они согласны выполнить указ и постараются как-нибудь уладить отношения со своими изгнанниками. Только два государства отказались подчиниться — Афины и Этоли, посчитавшие указ нарушением Коринфского договора.

   — Александра можно понять, — заметил Эпикур. — Ведь большинство изгнанников — друзья Македонии и изгнаны за дружбу с Филиппом.

   — Так, — согласился Менандр. — Но почему при заключении союза ни Филипп, ни Александр не вернули своих друзей, а напротив, согласились сохранить приговоры об изгнании в силе?

   — Наверно, опасались смут?

   — Скорее всего. Начиная войну с Дарием, они хотели иметь за спиной надёжную опору.

   — А теперь, после победы, Александра это уже не беспокоит?

   — Демосфен говорит, что он даже желал бы беспорядка и ослабления Греции. Так легче будет прибрать её к рукам.

   — Давай не будем о политике, — попросил Эпикур, — Расскажи лучше об Олимпии. И вот ещё что. Помнишь, ты давал мне «Физику» Аристотеля? Дай ещё разок. Нужно разобраться в его доказательствах о невозможности пустоты.

   — С целью?

   — Опровергнуть.

   — Наконец-то нашёлся человек, которому физика понадобилась для дела! — воскликнул Менандр, приходя в обычное расположение духа. — За это ты получишь её в подарок. У меня в книжном ящике совершенно не осталось пустоты, и я с удовольствием избавлюсь от этих восьми мотков папируса. И, послушай, если тебе действительно понадобилась пустота, то, чем читать Аристотеля, выкинь что-нибудь лишнее!

   — Отличная мысль! — улыбнулся Эпикур. — Только мне нужна не сама пустота, а возможность её существования. Хочу сделать подарок Демокриту.

   — Ну, он не останется в долгу, и получится целая цепь подарков. Только вряд ли тебе удастся подкопаться под Аристотеля.

Слова Диогена о Демокрите не пропали даром. Эпикур ещё и ещё раз возвращался мыслью к философу из Абдер. Атомистика привлекала юношу своей простотой и наглядностью. С её помощью так легко и естественно описывались все явления, и не требовалось введения первообразов или разделения вещей на форму и материю, не надо было искать целей развития мира и погружаться в логические дебри. Пустота и движущиеся в ней атомы и ещё способность беспорядка рождать порядок были достаточны, чтобы объяснить всё. Но на дороге к Демокриту стояли два крепких стража — суровый мудрец из Статора [11] и чернобородый насмешник с Теоса [12].

С самонадеянностью юности Эпикур вступил в бой с ничего не подозревавшим об этом Аристотелем. Вопросом о пустоте была занята немалая часть четвёртой книги физики.

«Надо признать, — писал философ, — что дело физика — рассмотреть вопрос о пустоте, существует она или нет, и в каком виде существует, и что она такое». Потом, возражая Пифагору и Мелису, Аристотель показывал, что движение может существовать и в заполненной среде и добавлял: «Итак, что легко опровергнуть соображения, с помощью которых доказывается существование пустоты, — это ясно».

Но Эпикуру далеко не всё было ясно. Приводилось чисто логическое доказательство, основанное на определении «места» как чего-то, заключённого внутри чего-то ещё. Но может быть, «место» можно было трактовать и иначе? Аристотель считал нелепым предположение, что движущееся тело будет двигаться до бесконечности, если только ему ничто не помешает. Но почему бы атому не лететь в бесконечность, пока не столкнётся с другим?

Более серьёзным было математическое возражение. Философ писал: «Предположим, что тело «альфа» будет проходить через среду «бета» в течение времени «гамма», а через более тонкую «дельта» — в течение «эта». Если расстояния, проходимые телом в этих средах, равны, то времена «гамма» и «дельта» будут пропорциональны сопротивлению препятствий. Пусть, например, «бета» будет вода, а «дельта» воздух; насколько воздух тоньше и бестелеснее воды, настолько скорее «альфа» будет передвигаться через «дельта», чем через «бета».

У пустоты же нет никакого отношения, в каком её превосходило бы тело, так же как ничто не находится ни в каком отношении к числу. То есть всякое движение находится в некотором числовом отношении со всяким другим движением, а пустота с наполненным ни в каком числовом отношении не находится».

Эпикур не нашёл, что возразить, но не мог и согласиться. Он даже попросил Менандра устроить ему встречу с кем-нибудь из друзей по Ликею, хорошо знающим физику, но тут в Афинах появился Памфил.

Памфил приехал, чтобы пройти вторую ступень посвящения, которое должно было скоро состояться в Элевсине. На этот раз он остановился в Афинах и запиской пригласил Эпикура к себе.

Старик выглядел много лучше, чем полгода назад. Эпикур с удовольствием сказал ему об этом.

   — Видишь ли, — улыбнулся Памфил, — я решил, что было бы неразумно отправляться в Аид, не закончив посвящения. Пришлось заняться лечением. Мне предложили — что бы ты думал? — движение! Я пригласил учителя гимнастики, и, слава Деметре, занятия не прошли даром.