Святая Русь - Княгиня Мария (СИ)

Фетинья присаживается передохнуть на пенек, оглядывает лес и благостно говорит:

- Экая лепота, голубушка. Такую диковинную лепоту токмо в грудень и увидишь. Зимой-то эти дерева стоят огольцами.

- Лепота, бабушка Фетинья. А мне и зимний лес нравен. Сосны и ели в снежных шапках, воздух серебряный и бодрящий, не надышишься.

- Никак, любишь лес, голубушка?

- Люблю, очень люблю, бабушка.

- Порадовала ты меня, чадо, зело порадовала. Для меня лес – дом родной. Жаль, что не так уж и долго остается мне зреть такую лепоту.

- Да ты что, бабушка? Вон как ты легко по лесу идешь. Тебе еще жить да жить…В скиту-то, поди, скучно. Так я, коль дорогу изведаю, тебя навещать стану. Молочка от Милки принесу. Без молочка-то худо.

- Спасибо тебе, касатка, - и вовсе теплым голосом произнесла Фетинья. - Чую, ласковая ты нравом. Вот и я такая до пятнадцати годков была, а затем…

Отшельница, словно спохватившись, тотчас оборвала свою речь. Лицо ее нахмурилось и, как показалось Любаве, даже ожесточилось.

- А затем что-то случилось, бабушка?

- Случилось, но токмо не по моей вине.

- Так ты поведай, бабушка, - простодушно попросила Любава.

- Тяжко о том рассказывать. Да и не надо знать тебе об этом… Пойдем-ка дале, голубушка.

Скит оказался на просторной солнечной поляне, со всех сторон охваченный пахучими разлапистыми соснами. Был он приземист, из малых четырех клетей, срубленных впритык.

Любаву поразила крыша. Была она выложена из дерна (дело для крестьянских изб привычное), но вся она проросла не только густым бурьяном, но и деревцами, посохшие корни которых сползали коричневыми, извилистыми змейками чуть ли не до нижних, потемневших от старости, сосновых венцов.

- Целый лес на скиту вырос, - с трудом сдерживая улыбку, молвила Любава.

- Старец-то уж два года как немощен. Ныне ему и топора не поднять. Едва бродит, - пояснила Фетинья.

- А давай я, бабушка, заберусь. Топор-то у старца найдется?

- Шустрая ты, касатка. Топор найдется, но преподобный Фотей не хочет деревца рубить. Всё, бает, от Бога… Пойдем, однако, к старцу. Поклонись ему в ноги и к руке припади.

- Он что – святой?

- Можно и так сказать, голубушка. Всю жизнь свою в святости провел. Он ведь в скиту боле шестидесяти лет прожил.

- Боле шестидесяти! – ахнула Любава. – Да под силу ли человеку столько лет прожить в одиночестве?

- То дано не всякому, голубушка. Токмо истинному подвижнику.

Фетинья и Любава тихо вошли в келью. Старец, не заметив женщин, стоял на коленях и истово молился, осеняя себя крестным знамением:

- Господи, Исусе Христе, сыне Божий, пролей каплю крови твоей в мое сердце, иссохшее от грехов, страстей и всяких нечистот -–душевных и телесных. Аминь. Пресвятая Троица, помилуй нас, Господи, очисти грехи наши, Владыка, прости беззакония наши, именем твоего ради. Господи, помилуй, Господи, помилуй…

Фетинья приложила худосочный палец к дряблым, поблеклым губам и опустилась на голую, ни чем не покрытую лавку. Любава поняла: нельзя прерывать молитву.

В узкое волоковое оконце скупо пробивался дневной свет. Когда глаза привыкли к темноте, Любава огляделась. В келье – небольшая, низенькая глинобитная печь⁵⁶, киот из трех закоптелых икон, чадящая лампадка на железной цепочке, позеленевший крест, монашеская ряса, домовина⁵⁷, положенная на широкие, приземистые чурбаки, и толстые богослужебные книги в кожаных переплетах с медными застежками.

Любава глядела на домовину и невольно ежилась, будто от холода. И чего это старец Фотей домовину в келью затащил? Страсти, какие!

Наконец старец закончил молитву, с тяжкими охами и вздохами поднялся с колен, и только сейчас увидел гостей. Вгляделся подслеповатыми очами и тихим, дряблым голосом молвил:

- Ты, Фетинья?

- Я, преподобный.

- А это кто с тобой?

- Господь навел меня на лесную деревушку. А в ней – чадо доброе.

Фетинья легонько подтолкнула локтем Любаву, и та тотчас опустилась перед старцем на колени и облобызала его худенькую, невесомую руку.

- Выйдем-ка, дитя мое, на свет Божий. Очи совсем худо зрят.

Любава с неподдельным любопытством разглядывала старца. Изможденный, согбенный, с седой бородой до колен. На старце – ветхое рубище, под коим виднелась власяница⁵⁸ и медный нагрудный крест на крученом гайтане⁵⁹. Лицо ветхое, исхудалое.

"Господи, да он чуть жив! – пожалела отшельника Любава. – Чем же он кормится? В келье никакой снеди, кажись, не видно».

- Дедушка Фотей, хочешь, я тебе топленого молочка с пенками принесу? Лакомое!

Отшельник кротко улыбнулся, положил сухонькую ладонь на голову девушки, и всё тем же тихим голосом молвил:

- А ты и впрямь доброе созданье. Чую, душа у тебя светлая и ангельская. То – дар Божий, не каждому такую душу Господь дает. Да хранит тебя Спаситель.

- Спасибо тебе, дедушка Фотей. А как же быть с молочком?

- Говею я, дите милое… Звать тебя как?

- Любавой нарекли, дедушка.

- Славное имечко.

Отшельник повернулся к Фетинье.

- Поди, притомились с дальней дороги. Отведи девушку в свою келью, пусть отдохнет. А сама, погодя, ко мне приди.

- Непременно приду, преподобный, да кое-что поведаю.

Фетинья запалила от лампадки свечу. Келья ее заметно отличалась от жилья отшельника. В ней не было ни пугающей домовины, ни толстых богослужебных книг. Правда, такая же низенькая глинобитная печь, маленький стол, лампадка да иконка пресвятой Богородицы. (Лампадку, свечи, образок и лампадное масло Фетинья принесла с собой из обители). Все же стены были увешены пучками сухих трав и кореньев.

Любава пригляделась к травам и молвила:

- А я, бабушка, некоторые травы ведаю.

- Ну-ка, ну-ка, - заинтересовалась Фетинья.

Любава, показывая рукой на высушенные пучки, произносила:

- Марьянник, Чернобыльник, Медвежье ушко, Жабник… А вот это, - с благоговением в голосе молвила Любава, - это сам Бессмертник.

Возрадовалась душа Фетиньи. Она-то в последние годы горько думала: уйдет в мир иной – и унесет с собой все свои вящие постижения о луговых и лесных цветах и травах, имеющих столь могущественную и чудодейственную силу. И вдруг – на тебе! Стоит перед ней совсем молоденькая девушка и безошибочно, как бывалый знаток, угадывает почти каждое растение.

- Да кто ж тебе поведал, касатка? Уж не Аринушка ли?

- Нет. Маменька травы плохо ведает. Бабушка Матрена, царство ей небесное. Она, как кто-нибудь занедужит, за травками пойдет. Вот и я с ней бегала да всё выпытывала: от каких недугов и в какую пору собирать. Бабушка Матрена добрая, всё толково рассказывала. Приглядывалась, как она настои да отвары готовит.

- Исцеляла хворых?

- А как же! Маменька моя как-то горло застудила. Так бабушка Матрена ее отварами из коры дуба, ромашки и лапчатки гусиной пользовала. Три дня маменька горло пополоскала – и недуга, как не было.

Фетинья повернулась к иконе и размашисто перекрестилась:

- Слава тебе, пресвятая Богородица. Не зря навела меня на лесную деревушку. Отныне денно и нощно тебе буду молиться. Принесла ты мне, пресвятая Богородица, великую радость и успокоила грешную душу рабы твоей Фетиньи…

Любава стояла и недоуменно пожимала округлыми плечами. Что это с отшельницей? Спросила о целебных травах и вдруг принялась за молитву.

Фетинья же, мало погодя, пояснила:

- Я-то, голубушка, почитай, целый век пользительными травами и цветами занималась. Ох, много же я изведала! В каждом растеньице волшебная сила заключена. А годков, сама зришь, мне уж много, голубушка. Вдругорядь скажу: не так уж и долго осталось мне бродить по белу свету. А передать свой навык, было, некому. Ныне же пресвятая Богоматерь навела меня на достойную ученицу. Хочешь, касатушка, постичь всю премудрость настоящей травницы?

- Очень хочу, бабушка Фетинья! Я хоть сейчас готова в лес бежать.

- Вот спасибо тебе, касатушка. Чую, желание твое неподдельное, от сердца идет. Но ныне уж поздно, вечор близится. Да и травки уж пожухли, и цветы давно отцвели.