Жрецы

- Будет уж тебе! Никто тебя не боится! И зачем только я вышла за тебя замуж?! За такого несчастного... и некрасивого... Дура я была... о!.. о!.. дура!..

И залилась попадья горючими слезами.

III

Елизавета, распустив волосы, склонила свою голову на ко лени к бабке Василисе. С гребнем в руке бабка рылась в золотистых косах царицы.

- Преподобная Елизавета еще от утробы матери была избрана на служение богу, ибо матери ее до родин было еще возвещено от бога, - родится-де у тебя дочь, которая будет избранным сосудом святого духа...

Из-под волос донесся голос царицы:

- Како же, матушка Василиса, господь бог уведомил о сем ее матерь?

Старуха насупилась и сердито дернула ее голову:

- А ты слушай!.. Не перебивай!.. Молода еще старым людям перечить!.. Говорят тебе не зря... Каково мне-то слушать, когда про тебя судачат? Дитятко ты мое, знаю я тебя, как облупленное яичко, а твои косматые офицеришки, словно бесы, округ тебя винтуют и речи разные говорят... И чего-то им надо, и о чем-то они один перед другим усильно домогаются! Особливо те, кои помогали тебе немку изгнать и на престол тебя поставили... Ух, кобели проклятые! Если бы да на твоем месте... я бы их!

Старуха затряслась от злости.

Елизавета вскочила, гордым движением головы откинув косы. Глаза ее стали большими, удивленными.

- Про меня судачат?! Может ли то быть, Василиса? Все оные офицеры и солдаты получили от нас награду немалую, и в ножки нам они кланялись и богу за нас молились, и умереть по единому слову нашему клятву давали.

Старуха ехидно рассмеялась.

- Не забудь, дочка! Дьявол осьмую тысячу живет. Всех он мутит, всех он обманывает, а царей много больше всех и много злее всех. Уж на что твой батюшка Петр Алексеевич был умен, а дьявол и его так обманул, что и распутаться до смерти не смог. И даже после смерти его те путы не распутаны. Меншикова Сашку не дьявол ли подослал Алексеевичу, а твою матушку не сатана ли погубил? А Петра Второго на тот свет скорее скорого не он ли увел? Толстопузую Анну так бесы опутали, что весь народ от неметчины едва богу душу не отдал... Морили они, морили крестьян, но никак всех переморить не угнулись... Вот он - дьявол-то! И к тебе тоже он нагнал своих посланцев, своих слуг злоехидных... Не верь! Не верь никому! Дьявол влез и к нам во дворец... Берегись его!

Елизавета вздрогнула от страха, прижалась к старушке.

- Ой, как страшно! Милая Василиса, что же мне делать?

- А вот что, золото мое, изгони-ка от себя всех своих благодетелей. Гони их вон из дворца... Пошумели - и довольно. Теперь не нужны. Гони кого в Сибирь, кого в иные дальние края... А сама молись, яко ангел твой святая Елизавета. Воздержание ее было - чрезмерное, ибо она проводила многие годы, не вкушая хлеба и питаясь только одними плодами и овощами, масла же и вина она не вкушала во всю свою жизнь. Сиди и ты на престоле, на высоком, порфирою приукрашенном, окруженная херувимами и серафимами. Поменьше обращай внимания на предметы земные...

Царице стало жаль себя. В глазах у нее появились слезы. Василиса еще крепче прижала ее голову к груди. Она была довольна действием своих слов на царицу. Она честно выполняла приказ Бестужева и других старых бояр, засевших в Сенате.

- О чем же тебе плакать, пташка ты моя ненаглядная? Ты - царица. Вся власть у тебя.

- Боюсь... боюсь, Василиса!

- Кого же тебе бояться, коли в твоих руках и воинство христово и целый сонм преданных рабов? У тебя есть Сенат, твое верное исконное дворянство... Родовитое, не то, что эти...

- Диавола боюсь и прежних согрешений своих... Загубила и я немало душ и введена не однажды в соблазны наихудшие. Грех, грех, грех кругом меня и во мне... Диавол сильнее царей, что и сама я вижу...

- Успокойся, дочка! Грех больший отчаиваться в милосердии божием, нежели поклоняться идолам земным... Царь согрешит, бог простит. Не малое множество у тебя силы, дабы искупить прегрешения и спастись вовремя от происков сатаны. Не жалей своих якобы благодетелей, а по сути врагов твоих лютых. Вон их! А прежде всего твоего же дохтура, француза окаянного, сводника проклятого, убивателя плодов в грешных утробах дворцовых блудниц. В пьяном виде о телесах не только дворцовых девок, но и о твоих болтают змееныши.

Елизавета вскочила. Лицо ее нахмурилось.

- Кто смеет обо мне сквернословить? Загублю без остатка, и ворону поживиться будет нечем!

- Ну, ну, ну! Садись! Успокойся! - всполошилась Василиса. - Вся в своего батюшку - горячая. Уймись! Не гоже так, а особливо государством править. Негоже! Негоже! У царя и без того руки долги. Царю рассудок нельзя терять. Народ - тело, царь - голова. Не торопись, а полегоньку, потихоньку изводи своих благодетелей, вознесенных тобою в дворянство.

Елизавета шлепнула ладонью по столу:

- Кто болтает про меня? Откуда ты знаешь? Говори!

- Есть люди верные, преданные рабы твои...

- Давай их мне сюда! Хочу слышать...

- Изволь!

Старуха вышла из царицыной опочивальни и крикнула дежурному капралу:

- Демьяныч, позови-ка слепого-то!

Вернувшись, она нашла Елизавету уткнувшейся в подушку. При входе мамки царица поднялась и строго взглянула на нее.

- Причесывай! Скорее!

- Ничего, матушка-государыня! Человек этот слепой... Какая бы ты ни была, ему все одно не видно. Музыкант он, играет у них.

Елизавета, оттолкнув Василису, встала перед зеркалом, собрала в пучок косу, налепила мушку около рта на щеке, подвела брови...

Василиса с хитрой улыбкой следила за своей воспитанницей:

- Буде уж тебе! И так хороша, красавица ты моя! Лучше тебя и девок-то в мире нет! Что ротик, что носик, что косы, что ушко... Господи! Пресвятая владычица!

Василиса знала, что надо говорить.

И чем больше приговаривала старушка, прославляя елизаветину красоту, тем более ласковой и приветливой становилась царица. Она крепко обняла бабку и поцеловала.

- Ах! Как у меня болит голова от государственной усталости! И кого же мне слушать, коли не тебя! Сирота я круглешенькая... Пожалей меня... Глупая, малосмысленная я!

В это время послышался стук в двери. Елизавета приосанилась, оправив на себе платье.

- Входи! Кто там?

Дверь отворилась; в опочивальню, подталкиваемый капралом, вошел слепой человек в потертом, бедном камзоле и в стоптанных туфлях. Войдя, он упал на колени:

- Владычица наша, государыня! Униженный раб твой Егор Соловей, музыкант без роду, без племени бьет тебе челом, желая царствовать многие, многие годы!

- А ты чего бельма выпучил? Вон отсюда! Ишь ты, - закричала Василиса на капрала. Тот исчез.

Елизавета подняла слепого и посадила в кресло.

- Ты не видишь? - спросила она сочувственно.

- Да, слепой, - жалобно ответил он.

- Так-таки ничего и не видящий?

- Хотя и слепой я, но чудесным образом при помощи Христа бога нашего, зрю, матушка-царица, твою неизъяснимую красоту лучезарную, якобы и оба глаза мои видят и дурной воды в них нет... Вот ты стоишь и ярко сияешь над миром, подобная вифлеемской путеводной звезде, и смотришь на меня, будто солнце яркое, теплое, полуденное...

Василиса прервала его.

- Скажи-ка лучше ее величеству, что ты там слышал у французов и в кой вечер?

- Скажу все, как есть и как было, и нечего мне скрывать от пресветлой нашей благодетельницы. Было то в един от беспутных вечеров в покоях лейб-медика вашего величества графа Лестока на Фонтанке, а я находился в то же самое время в оном же доме, музыки ради. И был там маркиз Шетарди. Перед гостями говорил он много по-французски, а о чем? Разобрать я не мог, ибо не знаю того языка. Однако слышал их многое и гнусное посмеяние. И как я мог понять, были там же и некоторые офицеры, и между прочим всех смешил своими словами бригадир Грюнштейн. Ему хлопали в ладоши. Был там еще поручик Рыхловский, обер-кригс-комиссар Зыбин, генерал Румянцев, штабс-ротмистр Лилиенфельд, адъютант Степан Колычев, подпоручик Акинфов, дворянин Николай Ржевский, поручик Иван Путята и другие. Напившись изрядно, подняли они споры и разговоры о тебе, государыня-матушка, и о жене адмирала Лопухина. А что они говорили, непристойно мне передать вашему величеству, неприлично с подробностями всего его, шетардиева, дерзостного поношения и других офицеров. Пускай простит уж меня господь всевышний и ты, великая царица, но не могу я тебе того донести.