Жрецы

- Страшно! - прошептал Штейн.

- А что не страшно?! - вздохнул Гринберг. - Когда нас вели в тюрьму, разве не слыхал ты, как пристава и попы кричали людям, чтобы они плевали в еврея?.. Разве это не страшно?! Что мы можем сделать? Противиться? Будет от этого еще хуже.

Штейн некоторое время сидел задумчиво, опустив голову на колени. Гринберг тоже погрузился в размышления.

Штейн простонал:

- За что меня посадили?!

- А разве я знаю, за что меня оторвали от детей? - отозвался Гринберг, разводя руками.

Немец глядел на него и думал:

"Не достойна ли порицания дерзость сего старого иудея, имеющего намерение равняться с немцем, сыном великого племени тевтонов?!"

Еврей думал, глядя на немца:

"Несчастный! Неужели ты не видишь, кто с тобой сидит и дышит единым воздухом с тобою! Я - еврей, сын того народа, которого бог избрал своим народом. Одни только евреи происходят от Адама, Авеля, Авраама и Моисея, а немцы от диавола, Каина, Исава и Иисуса Христа".

Думать думали, но ни Штейн, ни Гринберг ничего не сказали друг другу обидного. У каждого были свои мысли. Каждый вспоминал виденные раньше сны. Штейн вспомнил, что ночью ему снилось, будто бы король Пруссии Фридрих, возмутившись гонением на немцев в России, собрал несметное войско и двинулся с ним к Петербургу, взял его, пошел затем к Москве - взял и ее, оттуда к Нижнему - разрушил город до основания, а губернатора Друцкого утопил, и освобожденный от цепей Штейн собственными руками стал убивать русских... Волга вся окрасилась кровью от убитых им людей... Фридрих, сидя на белом коне, любовался им, Штейном, похваливая его за поголовное истребление россиян... "Только немцы должны существовать на земле!" гордо сказал король. Король вдруг увидел Гринберга, указал Штейну на него рукой, воскликнув: "Ты с большим мужеством и благородством разделался с русскими свиньями, но почему же ты бережешь еврея?! Евреи - враги Христа, враги немецких купцов, они хитры и коварны, они опаснее русских! Губи их!" И немец Штейн воткнул нож в сердце Гринберга.

Когда Штейн проснулся и увидел перед собою сидящего на койке живого Гринберга, он похолодел от страха и стыда.

Залман читал молитву, прикрыв рот рукой, чтобы не заметил немец: "Господи боже наш! Ты желал, чтобы люди на земле росли и множились, и сам сказал некогда праотцам нашим: "Растите и множьтесь и населяйте землю!" Не допустишь же ты гибели моей Рахили, моего Рувима и преданных твоих рабов Моисея и Ревекки? Не для того же они родились, чтобы быть убитыми, сидящими в тюрьме, в цепях и побитыми камнями от руки сынов Исавовых*. Пролей гнев свой на народы, не знающие тебя, и на царства, не призывающие твоего имени. Ибо поругали они Иакова и жилище его разорили. Пролей на них ярость твою, и пламень гнева твоего на них!"

_______________

* Христиан.

Немец спросил с усмешкой:

- О чем, старик, шепчешь?!

Гринберг вздохнул, смутившись.

- Я молюсь, и только.

- Ты молишься о христианской крови, которая может искупить твои страдания?

Гринберг строго взглянул на Штейна. Глаза его вспыхнули, он заговорил горячо, страстно:

- Зачем мне она? Христиане повсюду повелители евреев, и неустанно они убивали их, жгли на кострах, распинали. И одних ли только евреев?! Что мы видим в покоренной ныне христианами Америке? Индейцев христианское величество объявило стоящими ниже всякой твари. Их казнят не одним огнем, но приучили больших собак терзать нагих дикарей, дерзнувших оказать упорство... Меделянский пес Берецилло получал за это жалованье, как и человек, по два реала в месяц. И по смерти оной собаки, отменно хорошо выученной тиранить людей, в армии генерала Сото наложен был траур! Сильный истязает слабейшего, а весь христианский мир смотрит на оное и молчит. Чем же лучше и ваши немецкие начальники? Поверь, если бы исполнилось тайное желание ваших правителей, вскоре они остались бы одни на земной поверхности!..

Залман умолк. Его грудь тяжело дышала. В своем увлечении Гринберг не заметил даже, что Штейн снова уснул, не заметил того, как он тихо и с упоением начал всхрапывать. Штейн вообще много и крепко спал, а Гринберг иногда целые ночи просиживал на постели, поджав под себя ноги, и все думал и думал, и нередко слезы катились по его впалым щекам.

Вчера пристав, явившись в каземат, объявил в последний раз Залману, что если он не примет православия, то все его имущество будет отобрано в казну, а сам он будет выслан на китайскую границу, в монгольские степи.

Гринберг молча выслушал объявление пристава. Немец рассмеялся.

- Я бы не стал противоречить, принял бы православие, ибо оно открыло бы мне путь для еще большей наживы. И, кроме сего, не лишнее - пожалеть своих детей.

"Детей? - думал теперь Гринберг. - Но живы ли они?" Не вещий ли то был сон, когда ему так ясно, так живо показалось, что у него выпали четыре зуба?

Опять ночь, полная тоски и безнадежности. Приподнявшись на койке, Залман увидел непроглядную темень в стороне Волги. В небе из-под серых ледяных туч выступил чуть заметный круг луны.

- Залман, хоть бы казнили нас, что ли? - в темноте раздался тихий унылый голос Штейна. - Не спится мне!

- Кто знает, что с нами будет!.. На все воля божья!.. Всею душою твоею люби бога и тогда, когда он отнимает у тебя душу твою, когда для прославления святого имени его тебе приходится жертвовать жизнью твоею...

- Правда ли это, старик? Так ли это?

Залман ответил твердым убежденным тоном:

- Правда, ибо так сказано в Талмуде...

Немец промолчал. Он почувствовал зависть к Гринбергу. У него, увы, не было такой веры.

VII

Филипп Павлович с утра не находит себе места: Мотя - тихоня, слезливая девочка, какою она была вначале, - через три-четыре месяца превратилась в тирана. А отчего? Сам слаб! Сам виноват! Домоправительница Феоктиста давно твердит, что избаловал он мордовку, но... для кого же теперь жить, кого любить, кого баловать, на кого радоваться?! Феоктиста холодная, спокойная женщина, деловая и умная; все это хорошо, а душа к ней не лежит. Погрешил и с этой, правда еще при жизни ныне покойной супруги Степаниды, но... не привязался. Сухарь была - сухарем и осталась. А эта... даром что молода, так хитра, бойка, настойчива и горяча, что дай только бог сил и терпенья!

Вот и сегодня - куда девалась? Кто знает? Видели, будто бы в поле мчалась верхом по дороге как ошалелая, а куда? Зачем? И тут сам виноват, не кто другой: приучил ее, на свою голову, к верховой езде. Сначала ездили вместе по окрестным полям и лесам, гуляли, а теперь уж, гляди, понравилось одной. Спросил ее: "Зачем ты ездишь без меня?" А она: "Надоел!" Вот и все. И ничего не боится.

Как тут быть! Всякая плеть бессильна. Поневоле махнешь рукой - будь что будет! Авось...

Так и сегодня. Села и уехала. Хотел пуститься вдогонку. проследить ее, да вьюга поднялась. Не поехал. Жутко.

Все глаза проглядел Филипп Павлович с вышки своего дома. Ничего не видать, пустыня, снег, а вдали черные пятна леса. Небо ровное, серое, низкое. В полях ни души. Так ведь и волк может на нее напасть, и разбойники (господи благослови, не к слову будь помянуты!) Больше всего он страшился их.

Вчера был старец Варнава. Принес описание жития святого Давида, раньше бывшего разбойником, и просил совета: как ему передать эти листочки разбойникам? Боится идти отыскивать их, хотя нашлась одна баба, которая якобы точно знает разбойничье гнездо. Старец Варнава уверяет, что как только разбойники прочитают это жизнеописание, так придут и покаются! Тут-то их власти и заберут и посадят в тюрьму.

Филипп Павлович посоветовал Варнаве рассеять эти листочки среди мордвы; отцу Ивану тоже не мешает сунуть их, игумену Оранского монастыря отцу Феодориту - также. Они будут читать их с амвона в церкви своим прихожанам, а те понесут весть об обращении разбойника Давида дальше, по селам и по деревням... Хорошо бы дать листки новокрещенцу-мельнику Федору Догаде и мордовским жрецам тоже: они хотя и не на стороне святого Давида, но обязательно передадут разбойникам...