Дорогой чести

— А как оповещу, когда пойдут, чтоб пищу в городничестве получали? — спросил Сергей Васильевич.

— То просто: будошникам накажи да нищим на папертях…

— А вторую какую же бумагу писать?

— Требование в магазин запасный заготовь и сговаривайся о хлебной выпечке с кем-то из купцов почестней, хоть с Савиным…

Через недели две — они по весенней дороге плелись из Пскова — дошли до Лук первые отпущенные по домам ополченцы и стали являться городничему. Их бескровные лица и тощие фигуры напомнили Непейцыну Херсон. Но и там, кажется, не были так худы и жалки потемкинские солдаты, как эти лапотники.

Оказалось, что начальство выдало им в дорогу продовольствие, которого хватило на три дня, а потом шли, побираясь, как нищие. На счастье, в Луки стали они подходить в первые дни пасхальной недели и праздничные дары обывателей на глазах многих поправили. Однако ополченцы не забывали и казенной выдачи, так что в неделю городничий раздал почти все, что получил из запасного магазина. Сергей Васильевич подумывал уже, как выпроводить гостей из города, когда встретился с полупьяным капитан-исправником.

— Спасибо, добрая душа, что несчастных напитал! — говорил он, чуть не задушив Непейцына в объятиях. — А помещики многие своих людей и примать обратно не желают. «Куда, — бранился намедни один, — в хозяйстве таков шкилет?..» Я ему толкую, что подкормится да на вспашку станет, а господин в ответ, что пусть бы лучше сдох, а ему квитанцию рекрутскую дали. Ее тотчас за сорок рублей под будущий набор продаст, а этот, мол, после казенных харчей и десятки не стоит. Вот тебе и «барин — своим подданным отец»… — Капитан-исправник махнул рукой. — Еще каб один таков был!

Наконец последние ополченцы расползлись по деревням, кончился пасхальный перезвон, и городок затих, занятый обыденными делами. В эти дни прибыл Филя с обозом, и в конце фоминой недели переехали в отремонтированный городнический дом. Конечно, поздравить с новосельем забежал почтмейстер, принес листок «Сенатских ведомостей», и вечером за чайным столом Семен Степанович сказал:

— Первая новость — что смотр гвардии нашей делали почти что на границе, а вторая поважней: новый договор с пруссаками подписали. Ежели французов разобьем — а бить-то нам одним, раз у них войска не осталось, — то пруссакам земли какие-то клянемся отдать… Вот куда наши рекруты, Сережа, надобны. Сколько я их за службу здешнюю сдал! Уходили через каждые год-два, и редкий не в скорую могилу от пули, битья или походов дальних. И мы, городничие, в том пособники… Вот что порой несносно…

— Так не оттого ли и со службы ушли, дяденька?

— Сказал ведь, что не отвечу, так чего пытаешь?.. Но все ж таки войны прежние мне понятней были, как ни дурно велись светлейшим твоим. На Черном море утверждались, к которому еще Петр Великий на Прут ходил, чтоб от турок империю оградить. А теперь что? Зачем с Пруссией гнилой вожжаться? Какой России от того прок?..

В апреле дяденька уехал в Ступино, и Сергей Васильевич стал один править Луками. Начал с холостяцкого обеда в честь новоселья, на котором Ненила особенно отличилась пирогами и жарким.

Она с Филей водворилась в двух комнатках окнами во двор, и там, конечно, мастер тотчас принялся строгать — делал столы, стулья, лавки для городнического правления. Все старое, грязное и расшатанное Непейцын решил выбросить. Прошло всего месяц с приезда, а у Фили уже появилось два подростка-ученика, приведенных родителями со слезной просьбой взять в науку.

Наступило лето. За утром, проведенным в присутствии, следовал обход города, иногда без особого дела, иногда с заходом в магистрат, где проводились торги на покос валов бывшей крепости или по другой надобности, а то надлежало разобрать на месте, кто виноват, что протопопицыны куры изрыли цветник почтмейстерши, или чьи кучера, невзирая на строгий запрет, раздевшись догола, купают лошадей средь города, против Никольской церкви.

И все-таки, несмотря на ежедневную ходьбу, Непейцын стал снова толстеть. Упрекнул Ненилу, что вкусно готовит, но она ответила:

— Стал, батюшка, в возраст входить, вот тело и наращиваешь…

Пожаловался приехавшему повидаться дяденьке. Тот ответил:

— Езди вечерами верхом — лучший моцион. Ужо я коня пришлю. Седло-то есть ли порядочное?

Но присылка лошади задержалась. В тот же день почтмейстер принес печатную реляцию о битве при Фринлянде. Как ни уклончиво была она составлена, но говорилось, что потери наши до пятнадцати тысяч, что отступили за Неман и начаты переговоры о мире.

— Ну и Беннигсен! Хорошо защитили пруссаков! Перед всем миром опозорились! — бушевал дяденька. — Подумать! В один день пятнадцать тысяч человек как в печку брошены!..

Семен Степанович досадовал весь вечер, за ужином от горьких чувств выпил стаканчик водки, а ночью — они спали по-старому в одной комнате — Сергей Васильевич проснулся от невнятного бормотания. Высек огня, засветил свечу. Дяденька силился сказать что-то, лицо было перекошено. Говоря успокоительное, поспешно встал, пристегнул деревяшку, накинул халат, разбудил Ненилу, Федька бросился к лекарю. Правая рука Семена Степановича была холодна и не поднималась. Правая нога тоже. Ремер пришел очень быстро, сразу пустил кровь, и на рассвете дяденька, успокоенный, заснул. Уходя, лекарь велел лежать две недели, иначе он ни за что не отвечает, и назначил лечение — нахлестывать молодой крапивой больную руку и ногу. Проснувшись к полудню, Семен Степанович пытался возражать — после кровопускания речь восстановилась, — но крестник умолил его подчиниться и послал в Ступино за Аксиньей.

Навещать больного приходили чиновники и купцы. Говорить о войне было строго воспрещено. Но она, оказывается, уже кончилась. Наш государь и Наполеон встретились в Тильзите и на плоту поклялись в вечной дружбе.

— Давно бы так, — сказал дяденька, услышав новость, — а то чуть меня не уморили. Собирайся, Аксиньюшка, в Ступино…

Следующее известие из газеты, принесенной почтмейстером Нефедьевым, было о производстве Аракчеева в генералы от артиллерии.

— Сколько ж лет твоему графу? — спросил дяденька, как всегда начиная откровенный разговор, когда вестовщик, выпив рюмку водки, закусив и выболтавшись, побежал дальше, к поручику Юрьевичу.

— Тридцать восемь вступило, он на полгода меня старе.

— Тридцати восьми по-нашему, прежнему, генерал-аншеф! Прыток! — сказал Семен Степанович. — Однако, ты говорил, деловой…

— А как вы думаете, дяденька, следует мне его поздравить?

— По-моему, вежливость того требует. А буде ответит, то положение твое в губернии еще поднимется. Нефедьев сряду Чернобурову про то отпишет. И не смущайся сими словами. Кабы для чего корыстного ты расположения графского искал, то было б дурно, а то ведь только чтобы глупые и нечестные тебя слушались…

Через месяц пришел ответ на поздравление, строченный писарской рукой, но с припиской: «Будь же здоров. Твой друг граф Аракчеев».

Конечно, принес это письмо сам Нефедьев. Печать с графскою короной внушила ему трепет. А когда, помня дяденькины слова, Непейцын показал почтмейстеру приписку, тот просто обмер.

— Да разве такое место вам занимать, Сергей Васильевич? — кудахтал он, всплескивая руками.

— А представьте, Иван Макарьич, оно мне весьма нравится.

— Ну полноте, что тут хорошего?! Разве что вотчина ваша близко да вот Семен Степанович прихварывают…

Дяденька прислал гнедого трехлетка Голубя, и на нем Непейцын стал по вечерам выезжать за город. Садиться и слезать ему помогал теперь Федя, он же вставлял механическую ногу в стремя и застегивал ремень, который не давал отходить колену от седла.

— Вот бы мне выучиться ездить, Сергей Васильевич! — сказал он однажды, приняв поводья после проездки хозяина. — И Ненила Федоровна не так бы обмирала… Трудная, поди, наука?

— Не очень. Как приедет дяденька, то напомни спросить, нет ли в Ступине еще конька под верх.

А пока Непейцын ездил один, сопровождаемый вздохами Ненилы, для которой навечно оставался, видно, ребенком.