Дорогой чести

В соборе пробыли до конца обедни. Дяденька твердо вывел Сергея Васильевича вперед молящихся, и выходивший на амвон протоиерей не раз пристально глянул в их сторону.

Из собора пошли мимо лавок на площади. Дяденька отвечал на поклоны провожавших их глазами купцов и покупателей. Потом указал Сергею на вывеску:

— Видно, живописец приезжал — недавно малевано.

Над лавочной дверью был изображен турок в зеленой чалме, раскинувший красные шаровары по узорному ковру и куривший трубку, из которой поднимались волны голубого дыма.

— А эта, никак, еще хлеще!

Теперь Семен Степанович смотрел на дом напротив торговых рядов. На длинной вывеске были изображены в ряд блюда с желтыми рыбами и красными окороками, за которыми выстроились разноцветные бутылки, и под ними сверкала золотая подпись: «Трактир Русской пiр». Ниже, над самой дверью, — еще ряд букв. Когда перешли улицу, Сергей Васильевич прочел вслух:

— «Для приезжающих и приходящих с обеденным и ужинным расположением».

— Такого у нас еще не бывало! — рассмеялся дяденька. — Не пришлось бы и нам нонче, во оное расположение пришедши, сюда отправиться. Я ведь не велел Аксинье без нарочного ехать с горшками да кастрюлями. Посмотрим квартеру, тогда и решим. Ладно?..

Сергей Васильевич не поспел ответить, как Семен Степанович заговорил снова:

— А сие новшество мне вовсе не по вкусу! Думаю, и тебе не больно понравится. Ох, Квасов! Его, чую, куншты!

Сергей Васильевич окинул взглядом подметавших дорогу женщин.

Подняв глаза, новый городничий увидел четырех женщин, которые делали нечто несообразное: возили метлами по укатанному санями снегу посредине улицы. Тут же стоял караульщик — старый полицейский солдат с алебардой на красном древке. Увидев подходивших офицеров, он стал во фрунт, взяв алебарду к ноге.

— Здорово, Коркин! — сказал дяденька.

— Здравия желаю, ваше высокородие!

— Что ж такое они натворили?

— Так что за ночное блуждение, господин городничий забрали под арест, а ноне велели для науки улицу месть…

Под этот разговор Сергей Васильевич окинул взглядом подметавших дорогу женщин. Две были пестро и неряшливо одеты, на усталых лицах виднелись размазанные румяна. Держались они смело, небрежно помахивали метлами и над чем-то нарочито громко смеялись. Полную им противоположность являли женщина средних лет и совсем молодая девушка, одетые как зажиточные мещанки. Их лица были заплаканы, обе упорно смотрели в землю.

Услышав вопрос Семена Степановича, старшая подняла на него глаза и после ответа будочника вдруг заговорила очень быстро:

— Господин Непейцын! Ваше высокородие! Явите милость, заступитесь. Что же такое? С девками гулящими, вовсе безвинно, по одной злобе… Может, помните — Птицына я, шорника цехового вдова.

— Молчи! Вот я тебя в холодную! — грозно шагнул к ней будочник.

— Сам помолчи! — прикрикнул дяденька. — Расскажи, голубушка, в чем дело, за что тебя так господин Квасов наказывает?

— Не меня одну, с дочкой вот… Что не захотела за него, за бессовестного, замуж идти, вот и отомщает…

— Нельзя, ваше высокоблагородие, мне ведь от господина городничего за то… — опять двинулся вперед будочник.

— Смирно, Коркин — гаркнул дяденька. — Вот городничий новый, из Петербурга назначенный. Кончил Квасов царствовать.

Около них уже остановилось несколько прохожих. От торговых рядов бежали сидельцы и мальчишки.

— Не лучше ли в помещение войти? — спросил Сергей Васильевич.

— Веди всех в правление, — приказал Семен Степанович.

Оказалось, что они стояли совсем близко от городнической канцелярии. В первой комнате с облупленными стенами сидел писарь в затасканном мундире; что-то дожевывая, он вскочил при виде офицеров. Дяденька сел на освобожденный им табурет и указал на второй, рядом, Сергею Васильевичу.

— Расскажи, голубушка, что с тобой случилось. И когда же муж твой богу душу отдал? Я что-то не слышал…

— Помер, ваше высокородие, мой Герасим Лукич прошлого года, в самого Илью-пророка, оттого и обижают нас, сирот горемычных, безвинных! — запричитала женщина.

— Погоди, говори толком! Говори и ничего не бойся. Его высокоблагородие тебя в обиду не даст.

Из рассказа плачущей Птицыной узнали, что месяца два назад вдовый сорокапятилетний Квасов посватался к ее шестнадцатилетней дочке, и хотя мать полагала, что за таким зятем, как за каменной стеной, но девушка знай твердила: «Лучше в прорубь, чем с Квасовым под венец». Оскорбленный искатель сделал еще приступ, когда надеялся, что, став городничим, вернее добьется своего, опять получил отказ и удалился, угрожая, что сделает так, что гордячку никто замуж не возьмет. А вчера, в девятом часу вечера, подкараулив, когда шли от родственников, остановил, будто женщин, показывающихся на улицах с безнравственными целями, и продержал всю ночь в арестантской вместе с двумя захваченными позже у трактира «Русский пир» действительно легкомысленными особами.

Выслушав все это, дяденька позвал Сергея Васильевича в соседнюю комнату. И тут были такие же грязные стены, посеревший потолок, колченогий стол с ободранным креслом городничего. Стоя у окна с пыльными стеклами, Семен Степанович сказал, что хотя подобная мера наказания уличных женщин принята в больших городах, однако метение улиц предписывается только летом, а зимой арестованные шьют мешки или чинят арестантскую одежду. Но Квасов, видно по злобе, придумал такое, чтобы осрамить вдову с дочерью на весь город.

— А теперь скажи, что ты думаешь делать? — закончил он.

— Полагаю их отпустить домой, а Квасову сделать замечание, без особого, впрочем, нагоняя, чтоб лучше его рассмотреть.

— Одобряю, — кивнул дяденька, — и вдову обласкай, ни за что обижена…

— Как вас по имени-отчеству, Птицына? — спросил Сергей Васильевич, возвратившись в канцелярию и садясь к столу.

— Настасья Иванова дочь, ваше благородие.

— Так вот, Настасья Ивановна, идите домой и ничего не бойтесь. А ежели что, так приходите прямо ко мне.

— Спасибо вам, батюшка, справедливый господин!

— Спасибо, — еле слышно сказала и девушка.

— Идите, идите, — махнул им рукой дяденька.

— Спасибо, Семен Степанович, что заступились…

— И нас пора б отпустить, господин городничий, тоже безвинно терпим! — заговорила, усмехаясь, одна из накрашенных женщин.

— Скажешь, когда спросят, — обрезал Сергей Васильевич. И обратился к писарю: — Где господин Квасов?

— Они на базаре товары проверяют.

— Поход аргонавтов, — пояснил дяденька.

— За золотым руном? — спросил Сергей Васильевич.

— Да вот они-с, — сказал писарь.

Мимо окон прошли к крыльцу несколько фигур.

— Ну, будет представление! — буркнул Семен Степанович и, проворно встав, шагнул к входной двери.

А в ней стоял уже чиновник в щегольской полицейской форме. Сергей Васильевич не сразу узнал Квасова, которого многожды видел в 1791 году. Тогда он был подтянутый, молчаливый тридцатилетний служака, теперь же — краснолицый, в седеющих бакенбардах, похожий на кабана человек с дерзким и самоуверенным лицом.

— Вноси, вноси сюда мешки-то! — приказал Семен Степанович кому-то стоящему в сенях.

— С чего бы вашему высокоблагородию тут командовать? — повернулся к нему Квасов.

— Не я командую, вон кто вами командовать станет, — усмехнувшись, ответил дяденька. — Я только в дела ввожу.

— Господин Квасов? — спросил Сергей Васильевич. — А я новый городничий, назначенный Правительствующим Сенатом в сей город, подполковник Непейцын… Может, меня помните?

Надо отдать справедливость Квасову, через полминуты на лице его уже играла широкая улыбка, и, твердо печатая шаг, он подошел к столу, по форме держа шляпу и прижав локтем эфес шпаги.

— Честь имею поздравить ваше высокоблагородие с приездом! — сказал он. — Рапортую: в городе все обстоит благополучно. Арестантов семеро, из коих четыре женщины, задержаны за дурное поведение.