Золотой цветок - одолень

— Да. Я, значится, не сразу согласился с чертом. Ты с ума, говорю, спятил, черт? Ты пошто меня, нечистый, толкаешь на обман? Как тебе не стыдно? Где у тя совесть? Знаешь ли ты, проклятый дьявол, что я, Ермошка, за всю свою продолжительную жизнь обманул людей мало, всего тридцать-сорок разов! И украл у них, мабуть, разов семьдесят. Не боле! Да, я самый наичестнейший человеце посреди наших воров и разбойников на Яике! Черт задумался. Мол, тебе, Ермолай, прямая дорога в рай! А мне в рай не очень охота. Там на дыбу вздергивают, чтобы в грехах покаялись людишки. А ежли меня пытать огнем начнут, то окажется — плохо! Окажется, что энто я не за всю жизнь, а за одну неделю ворую семьдесят раз, вру — сорок!

— Хо-хо-хо! — загоготали все.

— Покажи камушек, — протянул руку Бориска.

— Посмотри!

— Белый — нечет, черненький — чет... иди ко мне, черт! — зашептал Бориска, потирая камушек.

— Ты тронулся, Борисей? Черт явится днем! А днем он враг! Днем он меня не слухает! — отобрал камушек Ермошка.

— Хорошо-то как! Пойдем, Демидка, на Сосновую гору за брусникой.

— Пойдем, Прокоп.

Миколка Москвин и Тараска Мучага побежали рыбалить. Гунайка Сударев и Вошка Белоносов с Егоркой Зойкиным в сторону отошли.

— Выходит, зазря нас бил Ермошка. Руду-то казаки натаскают. Вишь, по третьему камню уже волокут. Надобно проучить Ермошку. Они вон... втроем остались. Мало их! Переметывайся к нам, Обжора!

Ермошка уловил краем уха слова заговорщика...

— Хлипкий и вонючий ты, Гунайка! — сплюнул и сбил он плевком комара с травинки.

— Пойдем на черный камень, — вздохнул Бориска.

— Я донесу Хорунжему ваш обман! — угрозил им вслед Вошка Белоносов.

А Ермошка радовался. Казаки навалили на берегу реки несколько куч рудных камней. И за месяц не могли бы мальчишки принести столько коричневых глыб на причал. Разве можно уравняться любой ватаге с полком? Быстро они выполнили тяжкую работу. Но помогли им кони. Два казака подавали верховому на колени камень. И поехала руда! Добряку и сказать было нечего. Беспрерывной цепью шли кони с рудными глыбами. Едва их успевали принимать у берега. Верховые сами не бросали камни, боялись бока у лошадей ободрать. Навозили казаки руды, умылись, поели каши и снова вскинулись на коней. Герасим Добряк чуял, что скоро появится старшина. Решил он еще раз попытать счастья в наскоке на башкирцев. Повел атаман полк в сторону Якты-куля в горы.

Бориска и Ермошка поднимались на Магнит-гору. Вся она была усыпана рудными уродцами-валунами. И сто лет не соберешь их, копать не потребно землю. Меж валунов рос вишняк. Ягода темная, переспелая, морщинистая, но сладкая. Заяц из-под ног выскочил. Рыжая лиса мелькнула раза три. На боковой горушке березняке играл волчий выводок. Слева затрещали кусты малинника.

— Медведь! — схватил за локоть Ермошку Бориска.

— Тише! Не пужай его. Он ягодой лакомится.

— А вдруг на нас пойдет?

— На людей бросаются патластые шатуны, а энтот молодой, гладкий, жирный.

— Он глядит на нас!

— Пущай глядит. Не хватайся за пистоль. Медведь нырнул в кусты, токмо треск. Пуганый.

У сосновой горы стояла лосиха с лосенком. Все видно с Магнит-горы. Черный камень верхушкой был довольно широк: сорок на сорок локтей. Но площадка разделялась двухсаженным узким гребнем, будто забором. Каменная перегородка выветрилась, дырья в ней светились. Ермошка и Бориска легли на южную сторону, освещенную солнцем. Отсюда обычно и взлетали птицы. Они и сейчас кружились, но боялись подлетать близко.

Бока черной скалы оказались отвесными со всех сторон. Упадешь — разобьешься вдребезги. Но много расщелин, уступов, есть за что ухватиться. Бориска смотрел в степь. С этой площадки она казалась шелковисто-золотой, бесконечной, холмистой. Река извивалась голубой лентой, выглядела ручьем. Рядом гора Сосновая зеленела хвойно. И виделось на закате и севере синегорье. Красота околдовывала, кружила голову высота.

— Где-то на севере, здесь, каменная башня высится. Башни Тимура. Тигра дочку любимую разорвала тут у завоевателя. Он и возвел башню.

— Тамерланова башня? — спросил Бориска.

— Да! Тимурова.

— Неужели и здесь ходили тигры?

— И сейчас ходят, но редко. В засуху за стадами сайгаков до Магнит-горы доходят.

— А ежли бы на нас напал сейчас тигр?

— Тигра не лазяет по таким скалам, мы бы ее камнем сбили. А у нас и пистоли заряжены, — целился Ермошка в птицу.

Стрелять он и не помышлял. Какой же казак будет палить из пистоля или пищали по воронам? Федька Монах вон выстрелил по Куме и остался без ока.

— Ворона знахаркина! Кума! — воскликнул Бориска.

— Легка на помине, — хлопнул в ладоши Ермошка. Ворона подпорхнула, села на плечо другу...

— Здравствуй, Ермошка! — каркнула она.

— Здравствуй! Здравствуй! Что ты мне принесла? Письмо от Олеськи?

— Ермошка — дурак! — кивнула ворона Бориске.

— Я это и без тебя знаю, — ответил ей Бориска.

— Ну, ну! Ермошка рудой обеспечил на три года... весь Яик! Ермошка — молодец, а не дурак. Покажи-ка, Кума, что за писулька у тебя привязана на лапке... Так, так! Я ж бачил, что моя Олеська в любовности изнывает. Вот вишь, Бориска, как она пишет: «Ермошка, тебя жалеет верная до смерти — Дуня».

— Олеся, наверно?

— Должно бы — Олеся... а написано «Дуня». И рука Дунькина. Ничего не понимаю.

Ермошка и не мог бы ничего понять. Письмо с вороной отправил Меркульев Хорунжему. И было там написано: «Гусляр — царский дозорщик, куйте в колодки». Ворона вроде бы улетела к Магнит-горе. Меркульев обрадовался, золотой бросил знахарке. А Кума к вечеру вернулась. Не подумала она даже лететь к Магнит-горе. Просто слетала в лесок, поклевала червей. В станице она села на плечо Дуняше и сказала, кланяясь:

— Здравствуй! Ермошка — дурак!

— Конечно, он дурак! — согласилась Дуня. — Дурак, бо любит Олеську, а не меня.

— Дурак! Дурак! — подтвердила ворона.

— А ты бы, Кума, унесла ему мое послание? — спросила Дуня.

Ворона голову вжала, крутнула клювом, закивала.

— Спасибо, что согласилась! Побежали ко мне! А я напишу письмецо! А что это у тебя за писулька на ноге? «Гусляр — царский дозорщик, куйте в колодки». Кому это нужно? Опять дыба, пытки! Сию цидульку мы выбросим! Правильно, Кума?

— Правильно! — прокаркала ворона, покосившись на писульку Меркульева.

Дуняша написала Ермошке письмо, привязала его к ноге птицы.

— Лети, Кума! Ты куда, куда? Лети к Магнит-горе!

— Меркульев — дурак! — крикнула картавая и бодро замахала крыльями.

— Кто, кто это сказал? — вышел атаман на крыльцо.

— Тебе почудилось, отец, — ответила Дуня, провожая взглядом ворону.

Так и получил Ермошка писульку от Дуни, а упреждение и указ атамана о дозорщике сгорел в печке. Вот как может навредить любовь воинскому и государственному делу! Не доверяйте, атаманы, воронам важные послания!

Ермошка кормил Куму крошками пресной лепешки. Удивительная птица, слова на лету хватает. Жаль, что часто говорит без всякого смысла. Но опять же, к примеру, пьяный Устин Усатый бормочет тож всегда без какого-либо смысла. И к месту у него, и не к месту: пей мочу кобыл! А Балда и трезвый глупее энтой вороны...

Бориска закинул руки, за голову.

— Мне кажется, что я — бог! Мабуть, я и создал мир! И присел я на камень сей. Присел, дабы полюбоваться сиим творением!

— Бог залез на скалу и разулся. Сушит портянки. А под глазом у создателя синяк. Митька Обжора врезал кулаком в драке по божеской харе.

— Господи, что это? — вскрикнул Бориска.

— Портянка твоя полетела в рай! — завеселился Ермошка.

Оказывается, Бориска нечаянно толкнул ногой ворону, которая прыгала на площадке, теребила клювом портянку. И сбросил он со скалы и птицу, и тряпицу! Кума кружнула и сразу села на каменную перегородку. А портянка парила, колыхалась, поднималась все выше и выше. Вот озарился обрывок старого полотенца солнышком, скрылся за облаком.