Золотой век

— Будешь изредка давать ему для поддержания сил вина.

— Слушаю-с…

— Отменяю также приказ держать офицера в неволе…

— Как, ваше сиятельство?

— Слушай! В верхнем жилье моего дома, в казанской вотчине, есть горница, или скорее кладовая, в одно окно с железной решеткой… Мой покойный дед безвыездно жил в казанской вотчине, и горница с окном за железной решеткой служила ему кладовой, в ней стояли сундуки и укладки с разным добром. Теперь в той горнице, чай, ничего нет, вот в нее-то, старик, ты и посади офицера, — голосом, не допускающим возражения, проговорил князь Платон Алексеевич.

— Будет исполнено, ваше сиятельство.

— Но чтобы из той горницы его никуда не выпускать, понял?..

— Так точно, ваше сиятельство.

— И день, и ночь держи его под замком.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Ступай, старик, до ночи отдохни, а ночью в путь. Твои труды и служба даром не пропадут, ступай.

Была глубокая ночь, когда со двора князя Платона Алексеевича Полянского выехала наглухо закрытая, в виде кареты, колымага, запряженная в четыре лошади, позади колымаги ехала простая тележка с шестью дворовыми князя Полянского, к телеге были привязаны еще четыре лошади для смены.

В колымаге сидел бедняга Сергей Серебряков с бледным исхудалым лицом, с ним рядом помещался суровый и молчаливый старик Егор Ястреб. Под его охраной, а также и под охраной вооруженных дворовых везли гвардейского офицера в заключение в отдаленную казанскую усадьбу князя Полянского.

Несколько дней князь Платон Алексеевич томил Серебрякова в подвале своего дома, имея ключи от этого подвала всегда при себе.

Граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский только погрозил обыскать дом князя Полянского, но не обыскал, а если бы он привел в исполнение свою угрозу, то, пожалуй, нашел бы своего злополучного адъютанта, сидевшего в подвале.

У Серебрякова, как уже знаем, находилось важное письмо императрицы Екатерины Алексеевны, писанное рукой самой государыни к графу Румянцеву-Задунайскому.

Граф не хотел позорить обыском заслуженного родовитого князя Полянского, еще не хотел полного с ним раздора и стал стараться «замять» дело об исчезновении гвардейского офицера Серебрякова.

«Надоело мне до смерти возиться с сим загадочным делом. С князем Платоном ссориться я не желаю, оглашать, что его дочь княжна бегала ночью на свидание к офицеру, тоже не хочу. Не хочу позорить девичье имя. Если Серебряков и попался в руки князя Платона, то убийства он не учинит, памятуя страшный, непрощенный грех, а только маленько его поучит. Да и за дело. Не смущай девок: я то же бы на месте князя Платона сделал; ни дочери, ни дочернину сердечному дружку повадки бы не дал, обоих бы поучил. Так и князь Платон, подержит Серебрякова в своих руках и выпустит на свободу. В ту пору и письмо, что изволила мне писать государыня, от него отберем, так я и ее величеству доложу: «офицер Серебряков, несмотря на все принятые мною меры, найден не был… Пропал, мол, бесследно… Подозрения в убийстве его я никакого не имею… Если офицер Серебряков жив, то он найдется, хоть и не скоро, а все же найдется… А если он насильственною смертию окончил свое земное поприще, то нам одно осталось: его поминать», — так вот я и доложу ее величеству… Знаю, погневается на меня государыня, ну да что поделаешь, «где гнев, тут и милость».

Так было решено дело о Серебрякове генерал-фельдмаршалом графом Петром Александровичем Румянцевым-Задунайским.

Перед своим отъездом в Петербург граф потребовал к себе сыщика Мишку Жгута.

Как ни храбр был Жгут, а все же, переступая порог важного вельможи, побледнел как смерть и, отвесив земной поклон графу Петру Александровичу, остановился в дверях как вкопанный.

— Ведаешь ли ты, господин важный сыщик, зачем я позвал тебя? — пристально посматривая на струсившего Мишку Жгута, насмешливо проговорил ему граф Румянцев-Задунайский.

— Никак нет, ваше сиятельство, — изгибаясь колесом, ответил дрожащим голосом сыщик.

— Да не кланяйся, ведь ты своим лбом не прошибешь в моей горнице пол.

— Я… я, ваше сиятельство…

— Ладно, слушай и наматывай себе на ус, что я стану говорить: поляк Зорич в остроге перед пыткой повинился…

— Как, ваше сиятельство? — побледнев как смерть, воскликнул Мишка Жгут.

Мы уже знаем, что Мишка взял с Зорича большую взятку и дал ему время бежать из Москвы, а на требование графа Румянцева-Задунайского разыскать и представить ему Зорича «живым или мертвым» хитрый Жгут «предоставил» графу для допроса подложного Зорича, т. е. поляка Ветринского, пропойцу и шулера, который ради денег готов на все.

Мишка Жгут потому-то страшно испугался, когда граф Румянцев-Задунайский сказал, что поляк перед пыткой во всем повинился.

— Ну да, Зорич показал, что он оклеветал дочь князя Полянского, облыжно на нее сказал и что офицер Серебряков пошел с постоялого двора не на свидание с княжной, как поляк говорил прежде, а неизвестно куда.

Это было и на самом деле: граф Петр Александрович, угрожая мнимому Зоричу лютою пыткою, заставил его показать так, как он хотел…

«Вот что!..» — у Мишки Жгута отлегло от сердца. Он думал, что мнимый Зорич из боязни перед пыткою не сказал ли свою настоящую фамилию и что он есть за человек.

— Негодяя поляка, который осмелился очернить князя Полянского и его дочь, я приказал в 24 часа выслать из Москвы, лишив его навсегда права жить в столицах. А ты, главный сыщик, подвергнешься еще большему наказанию, если осмелишься давать волю своему языку и взводить, подобно поляку, небылицы на многоуважаемого князя Платона Алексеевича Полянского, — погрозив на сыщика, внушительным голосом проговорил ему граф Петр Александрович.

— Помилуйте, ваше сиятельство, ни единого слова не промолвлю…

— То-то, смотри: «Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами».

— Больше никаких приказаний от вашего сиятельства не будет?

— Один мой приказ тебе: забудь, что княжна Полянская выходила на свидание к офицеру Серебрякову, ступай!

— Слушаю, ваше сиятельство, — Мишка Жгут, радуясь, что так дешево отделался от грозного графа, поторопился от него уйти.

А на смену сыщику в кабинет графа вошел своей величавой походкой князь Платон Алексеевич.

Граф никак не ожидал видеть у себя князя Полянского и очень обрадовался его приходу.

— Князь Платон Алексеевич, спасибо! Вот уважил!.. Спасибо! Не ждал, не гадал, а он тут как тут, — идя навстречу с распростертыми объятиями к своему старому приятелю, веселым голосом проговорил граф Румянцев-Задунайский.

— Я к тебе, граф Петр Александрович, пришел с повинной: погорячился я в ту пору, как ты у меня был…

— Мало ли что бывает, князь!.. Что старое вспоминать! Чай, тебе известна поговорка: «Кто старое помянет, тому глаз вон».

— Уж ты, пожалуйста, граф, не клади на меня гнева… Нрав у меня такой крутой.

— Да полно, полно, князь Платон Алексеевич, я все давно забыл, одно лишь помню, что ты мой старый друг и благоприятель.

— Стало быть, граф вражды между нами как не бывало?

— И спрашивать нечего, князь… место ли вражде, где искренняя дружба… А я думал сам к тебе поехать, проститься: ведь я в Питер еду.

— Когда?

— Да дня через два-три…

— Так скоро… А я было думал, ты, граф, на свадьбе попировать не откажешься…

— На какой свадьбе? — удивляясь, спросил у князя Полянского граф Петр Александрович.

— Да ведь я дочь замуж выдаю за графа Аполлона Ивановича Баратынского, разве ты не знаешь? Не слыхал?

— Где же мне знать… впервой слышу… и скажу тебе, князь Платон Алексеевич, откровенно, не посетуй на меня: ведь Баратынский совсем не пара твоей дочери, княжне Наталье… Годен ей он в отцы, но не в мужья. Сам суди, ну какой он будет муж…

— Знаю, верно, старенек он; да где же молодых подберешь… а граф Баратынский знатен и богат…

— Прибавь еще, стар и развратен, ведь у него в усадьбе чуть не гарем…

— То было прежде, может быть, но только не теперь, — в словах князя Полянского прозвучала нотка неудовольствия и раздражения.