Де Рибас

— | Зачем нам визирь? Зачем нам его ставка? — вопрошал Рибас, окатывая скакуна водой из кожаного ведра. — Собрать бы несколько полков. А дорога на Константинополь открыта.

— Константинополь? А зачем он нам? — пожимал плечами подполковник Бенигсен. Рибас в изумлении выронил ведро.

— Да вы что, подполковник? Объясните, наконец, зачем эта война?

— Война? — Бенигсен отобрал у волонтера щетку и принялся чистить сапожки. — Война, как всегда, ведется только для мира. И для мира, на выгодных для России условиях.

С этим волонтер никак согласиться не мог, но задумался.

Тем временем полки Каменского маневрировали у визирской ставки под Шумлой. То сбивали турецкие посты. То захватывали провиант. То начинали траншейные работы, а потом вдруг бросали их и пятились от крепости. «Зачем?» — спрашивал волонтер. — Не лучше ли собрать войска в одну когорту и двинуть ее на Константинопольские мечети. Дорога за нашими передовыми постами свободна». Но шестого июля Каменский получил приказ Румянцева и курьерами распространил его в полках: не предпринимать никаких существенных военных действий. С турками идут переговоры о мире. Беннгсен оказался прав: командование интересовала не окончательная победа, а выгоды.

Стало известно, что визирь Муссин Заде подписал договор о мире и, минуя русские посты, отправился в Константинополь к султану. Рибас, отбывший с донесением к Каменскому, не был свидетелем проезда, но когда вернулся в передовые отряды, с дальних постов Адрианопольской дороги прискакал казак, спешился и сообщил:

— Визирь помер.

Столь неожиданное и важное известие не оставляло времени уточнять: была ли смерть Муссин Заде естественной или противники мира помогли ему встретиться с аллахом — Бенигсен и Рибас поскакали курьерами к ставке Румянцева в Кучук-Кайнарджи. На ночевку стали у левого крыла флага Суворова, где волонтер безуспешно пытался разыскать Кирьякова. У костра офицеры гренадеры вели разговор о вечном мире.

— Если замирились, то уж навечно, — сказал один. — И турки устали воевать. Четыре лета в крови.

— Что с того, — возражал другой. — Суворов говорит: мир вечный, как таракан запечный. Топни сапогом — он и затрещит. У турок польские части против нас стоят. Им замиряться не с руки.

— Да всей Европе не с руки. Там спят и видят, чтобы мы тут вместе с османами костьми легли. У вечного мира век короток.

На вопрос Рибаса о Кирьякове, гренадеры переглянулись.

— Не тот ли это капитан, что в засаду попал?

Слово за слово, и Рибасу стало ясно: Петруччо Кирьяков, незабвенный грубоватый душевный приятель ливорнских, чесменских и лейпцигских дел погиб уже после заключения мира от ружейного огня из засады, когда его рота искала в окрестностях Эни-базара неотравленные колодцы. Удрученный этой печальной новостью, волонтер отказался от поминальной чарки и лежал без сна до утра. Но что поделаешь? Эта нелепая война увенчалась не менее нелепой смертью человека, который не успел стать другом, но надежность которого заменить было некому.

Лагерь Румянцева при Кучук-Кайнарджи напоминал веселый, пьяный и праздный улей. С десятого июля, когда был подписан вечный мир, не переставая играли оркестры и прибывали от армий генералы и офицеры, столы, расставленные между палаток, постоянно обновлялись блюдами, винами и тостами. Адъютант фельдмаршала подробно расспросил курьеров, но в голубую шатровую палатку Румянцева не допустил. Во-первых, тут уже знали о смерти визиря, а во-вторых, считали, что мир — дело вполне решенное, и султан на попятную не пойдет, ибо турецкие войска уже не способны ни к каким действиям, кроме молитв и пиршеств с бараньим чоп-кебабом.

В офицерской круговерти вокруг штабных палаток волонтер повстречал петербургских знакомцев. Пили за черно-оранжевую ленту над золотым с белой эмалью крестом Святого Георгия, что украсил грудь майора Петра Палена. Юрий Владимирович Долгоруков усадил волонтера за стол, предложил:

— Выпейте за единственного среди нас генерал-аншефа!

— Но где же он?

— Посмотрите на меня и не ошибетесь. На меньшее после столь тяжких трудов и лишений я не согласен.

Название небольшого селения Кучук-Кайнарджи драгоманы переводили как малый Горячий источник. Воинство, собравшееся здесь, имело большие виды на производство в чинах и награды. Россия по двадцати восьми артикулам Кучук-Кайнарджийского мира получала в вечное и непрекословное владение земли между Днепром и Бугом, крымские крепости Еникале и Керчь, Кинбурн да еще пятнадцать тысяч мешков пиастров, что составляло четыре миллиона пятьсот тысяч рублей.

— Нам чины да кресты, — говорил волонтеру Долгоруков. — А Румянцеву рога.

— Как мне понимать вас?

— Рога изобилия! — хохотал князь.

Румянцев в день подписания вечного мира получил от визиря табакерку с драгоценными камнями, табакерку золотую в бриллиантах и яхонтах, пояс с алмазами и смарагдами, золотые часы, два богато убранных коня и кармазиновую индийскую ткань. Покойный визирь был одарен кинжалом с финифтью, бриллиантами и золотыми часами, золотой табакеркой с синей финифтью и бриллиантами, часами с репетициею, мехами лисьими завойчатыми боковыми, горностаевыми; получил сорок соболей без хвостов и сорок соболей якутских. Может быть, приближенные визиря, получившие всего лишь перстни и лисьи лапчатые и чамровые меха, возревновали да и отправили его на свидание с Магометом? Кто знает.

Генералы получили убранных коней. Драгоманы по двести — пятьсот червонцев. Солдаты российские получили мясо в походные котлы и водку.

Волонтер де Рибас получил возможность слушать обо всем этом рассказы и задуматься о своей дальнейшей судьбе.

Вечером крепостной театр Румянцева представил господам офицерам переделку французской пьесы, которую назвали «Александр на Дунае». Актер, игравший полководца, старался во всем подражать главнокомандующему Румянцеву, на что Петр Пален сказал:

— Александра Македонского должен был бы представлять подполковник Михаил Кутузов. Он так похоже изображал Румянцева, что тот смертельно обиделся и отослал подполковника в Крым.

В полдень следующего дня прискакал генерал-майор Иван Гудович, отличившийся при Журже. Он тяжело слез с коня, захромал, мрачно выпил, поднесенную Долгоруковым чарку и, перефразируя латынь, заявил собравшимся офицерам:

— Пью — эрго сум! Пью, следовательно, существую. Румянцев хворал, но генералы съезжались к нему обсудить очередность отвода войск за Дунай. Вечером Рибаса отыскал солдат из канцелярии и вручил ему два письма. Одно от отца из Неаполя. Виктор Сулин переслал это письмо из Петербурга в армию. Дон Михаил удивлялся, что сын ничего не написал о свадьбе, интересовался подробностями и обстоятельствами семейной жизни Джузеппе. Дома все спокойно, братья растут, старший Эммануил учится в артиллерийской школе. Второе письмо от Насти пестрело сожалениями о его отъезде в армию, намеками об открывшихся возможностях блестящей карьеры при дворе и описанием июньского праздника Святой Троицы, когда ее величество угощало офицеров-измайловцев в честь их храмового дня. Не без кокетства Настя сообщала, что «самый великий из свободных людей и самый свободный из великих» Дени Дидро прислал ей сердечный привет из Гааги.

Намеки о блестящей карьере при дворе не были загадкой: уж год, как Петербург шептался, судачил и перемывал косточки новому фавориту самодержицы — Григорию Потемкину, который, кстати, тоже служил в армии Румянцева волонтером, после чего, откровенно попросился в адъютанты к Екатерине, очаровал умом, обольстил статью и был приближен настолько, что попросту поселился при дворце. А новый фаворит — это означало и множество новых лиц при дворе, которым виды на карьеру открывались, как врата земного рая.

Рибас остро сожалел, что нет рядом Витторио, с которым он посоветовался бы обо всем. Но возвращаться в Петербург, чтобы стать капитаном при кадетах, волонтер не хотел.

Часто посещая штабных фельдмаршала Румянцева, он сошелся с двумя подполковниками — Петром Зава-довским и Александром Безбородко, и как-то за картами, когда пили вино между талиями, Безбородко сказал: