Де Рибас

Бецкому, очевидно, уже донесли о крупном проигрыше Рибаса, но, узнав, что молодой человек принял его предложение о зачислении в кадетский корпус, Иван Иванович позвал Настю, нюхал табак, чихал и благодушно объявил:

— Мы не будем спешить со сговором. Свадьба все равно состоится не раньше мая. Так что…

— Вот мой подарок невесте, — сказал Рибас и открыл ящичек, в котором на красном бархате покоилось два десятка древних гемм — сокровища его матери. Иван Иванович всмотрелся, изумился, взял ящичек и убежал с ним в библиотеку.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Настя.

— Сейчас лучше.

— Завтра нас примет императрица. Прошу вас, наденьте мундир кадетского капитана. Все решится в одну минуту.

— Хорошо.

Из библиотеки с увеличительным стеклом в руке вышел Бецкий.

— Это поистине царский подарок, — сказал знаток. — Он превосходит все, что можно ожидать. Ваши антики бесценны, капитан.

Но все же сомнения относительно женитьбы не оставляли молодого человека: «Конечно же, лучшей супруги, чем Настя, и желать нельзя. А мне всего двадцать три. Я ничего не достиг, не успел, не сделал. Женитьба подводит определенные итоги, а у меня не было даже начала».

На следующий день в двенадцать Бецкий, Настя и Рибас поднялись во второй этаж Зимнего дворца. Зеленый кафтан был непривычен новоиспеченному капитану. На ногах по штибель-манжетам сияло по двадцать вызолоченных пуговиц. Талию стягивал золототканый шарф в два перехвата с пышными кистями. Серебряный нагрудный офицерский знак светился позолоченными насечками.

Императрица сидела в рабочем уголке эрмитажной галереи за шлифовальным станком. Один из дежурных адъютантов нажимал на педаль ногой, перед Екатериной вращался войлочный круг, обмазанный зеленой мастикой. Она брала из корзинки неотшлифованные самоцветы и прижимала их к вращающемуся кругу. На простое холщевое платье императрицы был надет зеленый, как и мундир Рибаса, передник.

Настя и Рибас остановились в пяти шагах от Екатерины, Бецкий вышел вперед.

— Капитан настаивает на том, чтобы все-таки превратить мою любимую бэби в русалку, — сказала с улыбкой императрица.

— Его благословил на этот подвиг Посейдон, — развел руками генерал.

— Ну, что же, если не обошлись без мифологии, брак должен быть удачным. — Она посмотрела на засверкавший в ее руках самоцвет. — Вы, капитан, решили шлифовать свои достоинства на поприще воспитания моих кадет?

— Укажите мне любую службу и я буду счастлив исполнять ее, — отвечал жених.

— Иван Иванович читал мне ваш перевод из книг аббата Гальяни. Что вы скажете о его трудах?

После неожиданного вопроса Рибасу пришлось напрячь память. Наконец, он сказал:

— На мой взгляд, ваше величество, главная мысль аббата состоит в том, что дух человеческий не только испытывается превратностями жизни, но и представляет собой самостоятельную субстанцию, независящую ни от каких жизненных реалий.

— Что вы знаете о Гальяни?

— Только то, что он состоял советником коммерческого суда. Правда, мой отец написал мне об одном анекдоте. Гальяни был во Франции и говорил по-французски, вставляя итальянские слова. Одна дама возмутилась этому и поправила его. Гальяни сказал: «Вся Европа говорит на обнищавшем французском языке. А я подаю ему милостыню».

Екатерина улыбнулась, слегка выпятив губы, и стало заметно, что ее открытое миловидное лицо портит чересчур маленький рот. Рибас продолжил:

— Мне кажется, ваше величество, достойным внимания тезис Гальяни: увидеть в одной судьбе историю человеческого рода.

— Да, — согласилось ее величество. — И за примерами недалеко ходить.

Скорее всего, она имела в виду собственную персону, но другой пример в облике сына незванно явился пред ее очи. За ним следовал встревоженный опекун-воспитатель Салтыков.

— Ах, я просил, как я просил… — задыхаясь от волнения и капризно кривя губы, сказал Павел.

— Что такое, мой друг? — удивилась мать.

— Я просил не отсылать в армию капитана конного полка Лезье.

— Но он непристойно вел себя в последнее время.

— У меня бы он исправился.

— Готовится летняя кампания, мой друг. А офицеров в армии большая нехватка.

— Он отличный наездник. Я наметил его в командиры моей конной роты. Я просил за него.

— Ну, хорошо, — уступила мать. — Я велю вернуть его.

Слепой случай дал Рибасу шанс, и он тотчас решил воспользоваться им:

— Ваше величество, если в армии не хватает офицеров, я готов служить, если это будет угодно вашей милости.

Павел взглянул на Рибаса, кивнул матери и удалился вместе с Салтыковым из галереи. Екатерина посмотрела на Бецкого. Тот молчал.

— А что скажет невеста? — спросила императрица.

— Как вам будет угодно, ваше величество, — отвечала невеста дрогнувшим голосом.

— Бэби, я даю тебе разрешение на этот брак, — резюмировала императрица. — Но свадьба все одно будет не раньше лета. Поэтому вас, капитан, я посылаю в армию.

Но еще тридцать пять дней Рибас числился по кадетскому корпусу, а в конце марта был назначен в армию фельдмаршала Румянцева волонтером. Петруччо Кирьяков, отправляющийся на юг с обозом солдатских кафтанов и сапог, весьма обрадовался такому попутчику.

6. Вечный мир

1774

Через Новгород и Смоленск, оставив в стороне Москву и Киев, обоз Кирьякова за месяц пути достиг начала великих степей. Запаслись водой. Кирьяков перекрестился:

— Дай бог, чтобы никто не встретился на пути.

На протяжении трехсот верст до самого Буга наткнулись всего лишь на несколько ветхих лачуг, в которых не было ни воды, ни еды и никаких удобств, кроме водки.

За Бугом стали попадаться провиантские команды, состоявшие из оборванных и голодных солдат. В разговорах с офицерами выяснялось, что армия Румянцева в кампанию 1774 года способна лишь обороняться. В самом деле: как только зимнее затишье кончилось и войска вылезли из хат, мазанок, землянок, траншейных нор, вид российского воинства был ужасен. И обносились, и изголодались. Но из Петербурга скакали курьеры Военного Совета с фантастическими предписаниями: переправиться через Дунай, идти на Варну, овладеть Балканами. Фельдмаршал Румянцев отвечал: «Выступить армия может, но разве что в полной наготе».

Скот, полковые лошади от зимней бескормицы пали количеством неисчислимым. Подвоз продовольствия был дальним. Да и откуда подвозить? Складские магазины истощились. Рассчитывали пополнить запасы на польской территории, которая после раздела Речи Посполитой стала российской, но не тут-то было. Не только паны, но и крестьяне бежали в австрийскую часть Польши подальше от военных тягот. Австрийский правительственный кабинет распорядился беженцев встречать хорошо и даже платить им в день семь крейцеров.

У драгуна киевского полка Рибас купил статного серой масти арабского скакуна. Назвал его Наполи.

— Всего пятьдесят рублей? — удивлялся Кирьяков. — Но это же чисто полковничья лошадь. Она вдвое дороже. Хотя, верно, арабские тут оттого дешевы, что степных метельных морозов не могут переносить.

Но разве думал волонтер, что среди теплых майских степей его застанет зима? Казалось, не слякотный Петербург он оставил, а сама твердь земная повернулась. и оказался он в невиданных местах, где день скачи, два умайся в седле — а все одно: степь, ленивые костры, редкие встречные всадники да пустячные разговоры. Но вдруг весенней черной вьюгой налетела на обоз татарская конница и подожгла несколько возов стрелами с серой. Налетела, но хорошо, что сгинула в степи: отбиваться от нее — труд тяжкий и кровавый.

Тушили возы с обмундированием. Кирьяков отправился с авангардом на разведку дорог. В его отсутствие подошла провиантская команда поручика-грека Ивана Пеллегрини.

— Откуда идете?

— С поста из-под крепости Хаджибей. Командир у нас поручик Веденяпин.

— А крепость под турками?

— Наша.

Солдатам дали каши. Поручик Пеллегрини у костра рассказывал, как пленен был знаменитый в этих краях серб Семен Зорич: