Алия 70-х...

— Итак, ты попала в круг людей, которые уезжали. Мне бы еще хотелось знать, была ли ты, твоя семья кроме того связана с еврейством в духовном смысле?

— Наша семья, конечно, ассимилирована в том смысле, что никаких религиозных обычаев мы не соблюдали, свинину ели. Но мы хорошо помнили, что мы евреи. Ассимиляция не дошла до такой степени, что мог быть позволен свободный брак с неевреем — это была бы огромная трагедия в нашей семье, и это не только запрещалось родителями, но не приходило в голову и нам, детям. В первую очередь, это было так потому, что мы действительно страдали от антисемитизма. Я не могу измерить чувств мамы или папы, но я знаю свои чувства, я страдала еще со школы, даже с детского сада. На улице мне кричали «жидовская морда» — я похожа на еврейку, и мне всегда доставалось. И как раз в последние годы мне очень хорошо дали почувствовать, что я не как другие: я поступала в университет, и у меня даже не взяли документов, хотя был прекрасный аттестат. Мне сказали — девушка, у вас фамилия не та. Мне было тогда 16 лет, и для меня это был большой удар. На каждом шагу я чувствовала свою ущербность — среди друзей, среди знакомых на улице. У меня был просто комплекс на тему моего еврейства.

Я никогда не ощущала себя дома даже среди своих самых лучших, но русских друзей. Мне всегда казалось, что вот, если они напьются, то начнутся оскорбления только потому, что я еврейка. Иногда что-то подобное случалось, оскорбляли. Потому антисемитизм был, конечно, чем-то объективным, существенным, ощутимым в этом не очень осознанном потоке в Израиль.

Наш отъезд в Израиль был достаточно легким, единственной загвоздкой оказалась опять я. Мне не давали академическую справку, необходимую для отъезда, надо мной издевались, доводили до слез меня, маму и всю семью. Справку эту дали за день до отъезда, а ее надо было заверять в пяти инстанциях, мы просто не могли выехать. Вся эта история лишний раз подтвердила правильность моего решения...

— Как же встретил тебя Израиль? Как впервые «розовая хрустальная мечта» столкнулась с реальностью?

— Мои самые-самые первые впечатления об Израиле? Меня поразила бедность, грязь, даже убожество, как мне тогда показалось. Все показалось гораздо хуже, чем на самом деле, у меня просто был шок. Мне говорили в Москве мои русские приятели, что в Израиле нищета, убожество. Я этому нисколько не верила, отказывалась это слушать. Я была как-то в Москве у своей подружки и показала ей фотографию здания бриллиантов в Тель-Авиве — у меня была открытка. А ее папа, зам. министра, сказал, что это наверняка единственное здание в Израиле такой величины, вот его и сфотографировали. Меня это очень ранило. Когда я увидела, что не все здания вокруг — здания бриллиантов, я подумала, что вдруг они правы... Это была дорога от аэродрома в ульпан — первые впечатления...

А потом, когда я начала учиться в университете и стала ездить по стране, я влюбилась в страну, в пейзажи и во все, что меня окружает. Каждый день я молила, чтобы этот идеал мой, это мое очарование не разрушилось. Мне очень не хотелось потерять это чувство. И оно не прошло, до сегодняшнего дня осталось. Это ведь самое главное, что я очень люблю эту страну, очень люблю Израиль. Всем рассказываю, какой Израиль красивый. Он действительно очень красивый. Мне, может быть, не хватает лесов, озер. Но зато я очень люблю пустыню Синай, она вполне заменяет мне и леса, и озера, и речки.

— И у тебя никогда не возникало ностальгии?

— Ностальгия, мне кажется, есть у всех, особенно вначале, первые три года. Трудности, связанные с переездом, культурный шок, привыкание, депрессия, которая возникает на определенной стадии пребывания в Израиле — это есть у всех самостоятельно мыслящих людей. Затем это проходит. Первые полтора-два года, когда я слышала слово «Москва» или песни Окуджавы про Москву, я рыдала в три ручья — как это не банально и не смешно звучит сейчас. Сегодня этого уже нет. Сначала щемило из-за разлуки с близкими друзьями, теперь и это уже прошло: друзья остались далеко, появились новые. Круг людей другой, и личная жизнь уже здесь — а вот чего нельзя приобрести здесь: Арбат и Таганка и театры — это все еще щемит, несмотря на то, что я всегда помню главное — то, что я в России ощущала себя человеком второго сорта, что та страна была не моя. И хотя здесь многие в те годы спрашивали: а есть ли в России телевизоры, и москвичу на это тяжело отвечать, и тут же появляется между нами стена, но ощущение у меня — я дома. Потому что я считаю — не разумом, это не в голове у меня, а я чувствую так — что у меня есть право на эту страну такое же, как и у израильтян, которые здесь родились. Мы совершенно равны в нашем праве на это государство, на этот мой дом. Никто не может сказать — жиды, убирайтесь — или еще что-нибудь в этом роде. Я имею право жить здесь — я в душе ощущаю это право. Во всех трудных ситуациях это меня поддерживает. Я могу отключиться, абстрагироваться от тех израильтян, которые считают меня чужой, мне достаточно стен Иерусалима, потому что это стены моего дома.

— Стены родного дома — это много. Но внутри этого дома люди, израильтяне. Как складываются твои взаимоотношения с «ими? Как ты живешь в этом доме?

— То, что находится внутри этого дома — израильтяне — это, конечно, уже сложнее. Израильская жизнь, как и всякая человеческая жизнь — индивидуальна для каждого. Все зависит от человека. Насколько он может перестроиться, войти в новую жизнь, насколько он коммуникабелен для общения с израильтянами, с приехавшими из России, потому что это далеко не всегда тот круг, который был у него раньше.

Наконец, это зависит от того, насколько ему повезет.

Вот сейчас, например, я страшно переживаю, потому что меня выживают с работы. И совсем не как приезжую — просто я им не подхожу. Ничего такого плохого я там не делаю, работаю средне, и мне трудно сказать, почему так происходит. Я думаю, что моей напарнице, которая решает, кто там останется, я просто несимпатична. Мне очень плохо, я совершенно не могу сориентироваться, я не могу ответить на ее наглость.

Я часто думаю, что я не могу приспособиться к жизни, что у меня нет хватки. И если бы я оказалась в такой ситуации пять лет назад, а не сейчас, когда я привыкла к Израилю и израильтянам, и когда я для себя уже раз и навсегда решила, что израильтяне бывают разные — хорошие и всякие — и нельзя делать скороспелые обобщения, и что Израиль хорошая страна — то я бы пришла в отчаяние. Мне тяжело, но у меня есть средства с этим бороться, и средства эти я выработала в себе уже здесь. А что чувствует в таких случаях новый эмигрант мне просто страшно представить.

— Я понимаю, что всегда и везде можно встретить дурного человека, и против такой случайности нет защиты. Но может быть дело все-таки не в случайности, а в особой израильской ментальности, которую невозможно понять и преодолеть? Есть ли у тебя друзья израильтяне?

— Мой самый близкий человек — израильтянин, правда, сейчас он далеко, в армии.

Самая близкая подруга, ближе нету — израильтянка. Мы два с половиной года прожили в одной комнате в общежитии. Благодаря этой девочке я, можно сказать, абсорбировалась в Израиле. Мне всегда как-то везло в дружбе, и на этот раз тоже. Она научила меня слушать классическую музыку, по-настоящему слушать и понимать — я до 21 года этого не умела; научила мыслить, чувствовать, разбираться во всем, что происходит вокруг. Ее интеллект, внутренняя организация — на гораздо более высоком уровне, чем у меня, скажем. Кроме того, это просто чудный человек, по-настоящему душевный. Отбросив какие-то специфически израильские черты, она мне, конечно, совершенно близкий родной человек. Бывают очень разные израильтяне, разумеется. И близких друзей не может быть много. Самое главное, чтобы повезло, как мне с Орен. Я вообще четыре года прожила прекрасной веселой беззаботной студенческой жизнью.

— Расскажи, пожалуйста, об этой жизни по-подробнее, об учебе, об университете, о развлечениях.

— Учиться в Израиле, мне кажется, легче, чем в России. Некоторые, правда, говорят, что сложнее — это, наверное, зависит от факультета, способностей, от очень многих вещей. Я считаю, что легче, потому что приятнее. В России совершенно другая система обучения — там есть программа, курс, есть какие-то предметы, которые ты обязан выучить и сдать. Здесь на любом факультете есть большой выбор. Я могу учить тот или другой предмет в рамках моего курса. Я могу делать программу в пять лет, я могу в двадцать — это мое личное дело.