Q

— Собственность, Лот, деньги, драгоценности, товары служат телу, дабы дух тоже мог наслаждаться ими. Посмотри на этих людей: они счастливы. Им не надо горбатиться, зарабатывая себе на кусок хлеба, не надо красть у тех, кто имеет больше, или работать на них. С другой стороны, и тому, кто имеет больше, нечего боятся, если он сам решит жить с ними. Ты никогда не задавался вопросом, сколько людей могли бы прокормиться на то, что заперто в сейфах у Фуггера? По моим подсчетам, полмира — целый год, и пальцем не пошевелив. А ты никогда не задавался вопросом, сколько времени торговец из Антверпена тратит на то, чтобы скопить состояние? Ответ прост: всю свою жизнь. Всю жизнь лишь на то, чтобы скопить его, чтобы набить свои сейфы, ларцы для драгоценностей, построить тюрьму для себя и собственных потомков по мужской линии и собрать приданое дочерям. Зачем?

Я опустошаю кружку. Его мысли соответствуют моим.

— Так ты хочешь убедить торговцев в порту, что спасение для их духа в том, чтобы отдать все вам?

— Ничего подобного. Я хочу убедить их, что жизнь, свободная от денег и товаров, лучше.

— Забудь об этом. Говорю тебе, каждый богач будет всю жизнь бороться за свое состояние.

Он закрывает глаза и поднимает кружку.

— Мы вовсе не хотим бороться с ними — они слишком сильны. — Потягивает пиво. — Мы хотим соблазнить их.

Оба кожаных кресла в кабинете на редкость удобны: я медленно опускаюсь в одно из них, стараясь не причинять боли ребрам. Длинное гусиное перо торчит из темной чернильницы на столе. Элои угощает меня ликером в крошечных рюмочках граненого стекла.

— Официально Антверпен остался в фарватере Римской церкви. Набожнейший император следит за тем, чтобы все его чиновники были преданы истинной вере, и это в его власти. Но многие здесь тайно поддерживают идеи Лютера. Помимо всего прочего, торговое сословие больше не может терпеть испанской оккупации, как и священников, обвиняющих в ереси всякого, кто посмеет открыть рот против католицизма и его ленивых епископов. Торговцы получают доход, торговцы делают деньги, торговцы возводят дома и строят дороги. Испанцы собирают налоги и создают суды инквизиции. Это не приносит прибыли. Лютер проповедует уничтожение церковной иерархии и независимость от Рима, немецкие князья бунтуют и нападают на Карла и папу, организовав формальный акт протеста. Вывод: раньше или позже Фландрия и Нижние Земли тоже станут самой настоящей пороховой бочкой. С одной лишь разницей — вместо князей здесь будут жирные торговцы. Единственная причина, по которой они пока не выступают и которая была актуальной вплоть до последних месяцев, заключается в том, что посередине были вы.

— Кого ты имеешь в виду?

— Анабаптисты хотели всего. Они хотели Царства: свободы, равенства, братства. Ни император, ни торговцы-лютеране совсем не горели желанием предоставлять им это. Их мир основан на соперничестве между странами и торговыми компаниями, на угнетении и подчинении. Как говорил Лютер, которого я имел несчастье встретить больше десяти лет назад: вы можете отдать в общину всю свою собственность, которая принадлежит вам, но и не мечтайте сделать это с тем, что принадлежит Пилату или Ироду. [25] Батенбург был подобен красной тряпке, как для католиков, так и для лютеран. Теперь же, когда анабаптисты разбиты, остались две противоборствующих стороны, которые вскоре вцепятся друг другу в горло.

Пытаюсь понять, куда он клонит:

— Зачем ты рассказываешь мне все это?

Он размышляет, словно не ожидал этого вопроса:

— Чтобы ты получил представление о здешней ситуации.

— Зачем мне слушать рассказ о ней?

— Ты был на войне. Ты потерян. У тебя вид человека, который прошел ад насквозь и вышел оттуда живым.

Он встает и идет к окну, выливая в себя вторую кружку.

— Не знаю, верный ли ты человек. Тот, которого я ищу уже давно, — я имею в виду. Я хотел бы выслушать твою историю перед тем, как принять решение.

Элои играет пустой кружкой.

Я ставлю свою на стол.

— Ты относишься к людям, у которых непросто согнать улыбку с лица.

— Это похвальное качество, ты так считаешь?

— Как кровельщик может оказаться настолько информированным и говорить так складно?

Он пожимает плечами:

— Вполне достаточно водить знакомство с нужными людьми.

— Ты хочешь сказать, с торговцами в порту.

— Вместе с товарами в обращении участвуют и новости. Что же касается умения говорить, дружба, которой я обязан владению языком, не предоставила мне возможность выучить латынь, о чем я страшно сожалею.

— Omnia sunt communia. Это вы знаете.

Мгновенное замешательство, замаскированное типичнейшей полуулыбкой человека, посвященного в какой-то секрет или древнюю тайну.

— Это было лозунгом восстания двадцать пятого года. В том году я ездил в Виттенберг для встречи с Лютером и изложил ему свои идеи, в Германии царил хаос. Я был слишком молод и полон радужных надежд на монаха, жиреющего на хлебах князей. — Гримаса. Потом он неуверенно спрашивает меня: — Ты был с крестьянами?

Я поднимаюсь, уже слишком уставший, чтобы продолжать разговор: мне необходимо лечь в постель — ребра болят нещадно. Я смотрю на него и задаю себе вопрос, почему мне было суждено встретиться с этим человеком, но в голове все перепуталось, чтобы внятно ответить на этот вопрос.

— Почему я должен рассказывать тебе свою историю? И забудь о предложении, которое ты мне сделал. Мне некуда идти, я не знаю, что делать с твоими деньгами. Я хочу лишь одного — умереть спокойно.

Он настаивает:

— А я любопытен. По крайней мере, начни: где это все было, когда?

Глубокий колодец: глухой всплеск в черной воде.

Слова:

— Я забыл. Начало — это всегда конец, очередной Иерусалим, по-прежнему населенный призраками и безумными пророками.

— Боже мой, ты был в Мюнстере?

Я тащусь к дверям, мой голос хрипл и слаб.

— В этой жизни я понял лишь одно: ни ада, ни рая не существует. Мы лишь несем их в себе повсюду, где бы мы ни находились.

Оставив его вопросы у себя за спиной, я, пошатываясь, иду по коридору, пытаясь вернуться в спальню.

ГЛАВА 4

Антверпен, 30 апреля 1538 года

Что-то по-прежнему жжет меня изнутри. Во дворе девушка стирает белье: молодое белое тело просвечивает сквозь подоткнутое платье.

Это уже не весна, для меня — уже нет: апрель лишь вынуждает меня расчесывать собственные шрамы — географическую карту проигранных битв.

Это Катлин. Она не является ничьей женой, да и все дети здесь, кажется, имеют не одну-единственную мать и одного-единственного отца, а множество родителей. Они не боятся и не почитают взрослых, которые разрешают им подшучивать над ними и смеются над детскими шалостями. Женщины, у которых есть время поиграть, с круглыми от беременности животами, мужчины, ни на кого не поднимающие руку во гневе, дети, сидящие на коленях. Элои создал Эдем и знал об этом.

Тринадцать лет назад он сцепился с Филиппом Меланхтоном в присутствии Лютера. Тощий и Толстый решили, что он съехал с катушек, и отправили папистским властям Антверпена убедительную просьбу арестовать его. Несколько месяцев спустя брат Жирный Боров выступит инициатором убийства всех нас, дьяволов во плоти, осмелившихся бросить вызов своим хозяевам. Мы с Элои имели общих врагов, но встретились только сейчас. Сейчас, когда все уже кончено.

Катлин выжимает белье: тот же жар у меня в низу живота. Я все забыл… Война уничтожила все: славу Господню, безумие, дикую бойню — я все забыл… Однако что-то еще осталось и не может быть уничтожено… Заоблачное, но настоящее, затаившееся в засаде за каждой извилиной мозга.

Я поднимаю взгляд и вижу тебя — твою улыбку.

Это место, где нужно остановиться, вдали от неприятностей, от черного крыла [26] Сыщика, постоянно преследующего меня повсюду.