Повесть об отроке Зуеве

Держал Васька первое в жизни перо. Кольнул ладошку — острое. По слюдяному окну сбегали круглые дождевые капли. «Хвостик приписать к капле, аз и получится», — подумал Васька.

В ту осень жили во дворе, в шалаше из жердей. Сам ротный запечатал светлицы — пожары кругом полыхали полыхом. Топи печи на улице, целей будешь.

Вот побудка. Топот солдатских ног, отец прижимает к животу барабан. На плац! Палочки так и пляшут. Солдаты в шеренге; гнутые пуговицы на мундирах надраены мелом, на всех белые чулки, подвязанные под коленками, точно низ строя выбелили.

Барабаны призывно забили.

Васька под марш в школу шагает; ать-два, ать-два.

Зуев перо держит твердо, буковки и цифирьки на бумаге не валятся в сторону. Стоят ровно, как солдаты на плацу по команде «смирна-а-а».

— Артамонов, что есть арифметика? — спрашивает Шумский.

Артамонов тоскливо заглядывает в оконце, будто там как раз сказано, что есть арифметика.

— Беспамятный! Арифметика допреж всего наука купеческая. Сукном как будешь торговать, когда счета не знаешь?

— Счет. На кой он сдался? Зато сукно знаю. У отца его вон сколько! Полусукно, саржа, пониток, сермяга…

— Сермя-я-яга-а-а. Ну, Зуев, подскажи нам.

— Арифметика естьнаукавычислительнаяхудожествочестноемногополезнейшеемногопохвальнейшее.

— Сложи, Зуев, два обоза к трем обозам. Сколько будет?

Про обозы он все знал. Отец караулы на заставах нес. Откуда обозы, с чем в столицу жалуют, по какой надобности? Досмотр строгий, неподкупный. Мужики робеют, искательно в глаза заглядывают. Вон путь какой пройден, вдруг не пропустят? Пропустят: отец справедливый, никого не обидит.

Чего только Вася тут не увидел! Клин лаптями славился на всю Россию — петербургским мужикам лапти клинские. В Новгороде славно творог сушат — сырть. Принимай, столица, сырть новгородскую! А вот валдайские баранки — каленые, солоноватые, всем угощеньям угощенье! Город Глухов курцам посылал сырые листья — папушный табак, в связках. («Закуривай, малец», — смеются глуховские мужики.) Псков слал снетки сушеные, Шуя — мыло крепкое, Вологда — свечи стеариновые, Нарва — миноги, Ростов-Ярославский — лук и чеснок.

Вся Россия через подставу стекалась в столицу.

Однажды мимо караульной будки провели арестантов в кандалах. Раздались подводы, притихли извозчики. Звенели цепи, шаркали по деревянной мостовой истоптанные лапти.

— Осударевы ослушники, — услышал Вася.

В таежные остроги, в тридевятое царство, в тридесятое государство гнали их. Это царство и государство называлось Сибирью.

— Вот так и твоего деда, Марьиного отца, ни за синь пороха угнали в Сибирь, в Обскую сторону.

Вася долго ночью уснуть не мог. Что ж это за проклятая Сибирь?

Мать над ним наклонилась:

— Ты что, Васенька?

— А вдруг, мама, меня не за синь пороха продадут в Сибирь?

— Зачем тебя продавать? Выучишься — письмовником станешь. А хоть бы к благодетелю Саватееву в счетчики. Счислять денежки…

Когда отец на параде в роте шагает — глаз не отвести! Гренадеры — одного роста, подбородки вскинуты, шаг чеканный. Знамя с лентами вьется, а на лентах слова: Потешные, Семеновские. И по красному полотну гордые шелковые буквы: СИМ ПОБЕДИШИ.

Трубы выпевают ликующий клич Петра I, ведущего русских солдат на неприятельские редуты; в согласной и в то же время рассыпчатой дроби барабанов, в звоне литавр победная поступь петровской конницы; далекий, то утихающий, то нарастающий гул канонады — сама Виктория предводительствует семеновскими ротами…

Васька с ребятами скачет вприпрыжку за полком, отца старается не потерять из виду.

«Сим победиши!» — сияют Васькины глаза.

В тот год исполнилось ему девять лет.

Мать перешила с отцовских плеч зеленый кафтан на красной подкладке. Любовалась: солдатик и солдатик.

Дядька Шумский собрал напоследок своих учеников, сказал, что нет у него более умения: что сам знал, тому и обучил.

Смешно говорил, эти слова надолго запомнятся Зуеву:

— Выучил вас, как старая лиса лисенят. И охотиться, дабы на пропитание корм достать, и норку новую найти. Да и то: лиса семерых волков проведет.

Подоспела осень, время собирать на огороде репу, свеклу, капусту, лук.

Солдатские огороды — за самыми крайними ротами Семеновского полка. Там бор начинается. Близок тракт на Царское Село, дорога господ и вельмож.

По тракту пронесется то золоченая карета с гербом, то мышастая кибитка, то протрясется груженая фура, а то прозвенит колокольчиком возок почтаря-форейтора. Сам на облучке, позади солдат с мушкетом. Лицо у почтаря важное, багровое. Как сургучная печать.

А то всадник промчится. Комья грязи — из-под копыт, с пути не свернет, расступись все живое! Не всадник — летящая депеша!

Лет шесть назад в Царском Селе выстроили дворец неописуемой красоты. Пруды, беседки, фонтаны, изваяния богов и богинь.

Туда и спешат господа и вельможи. На царицын бал-маскарад. Из колясок выглядывают, полями, лесом любуются, а Ваську с матерью во взгляд не берут.

В один из дней, когда собирали последние овощи, на тракте остановилась кибитка. Вышел из нее дородный мужчина, оправил камзол, поиграл пальцами по пуговицам кафтана.

— День добрый!

— День добрый, сударь!

Подбросил на ладони круглую репку.

— А уродилась репка-то, бока-а-стая.

— А на вкус так еще слаще. Очистить? У меня есть ножичек, — предложил Васька.

— Я лучше землицы поем. — Пригнулся, насыпал щепоть земли па ладошку, растер, взял на язык, причмокнул: дескать, вот как вкусна землица…

Чудодей! Откуда такой?

— Селитряная землица. Калий преобладает. Сколько раз проезжал тут, а все недосуг было испробовать…

— Да зачем? — поразился Вася.

— Надо, братец! — Отряхнул руку. — Рубаха-то, гляжу, с отцовского плеча.

— Отцовская. Отцу другая положена, он в цейхгаузе получит.

— Вот теперь, братец, я про тебя все знаю.

— Чего ж знаете?

— А то, например, что отец твой солдат лейб-гвардии Семеновского полка.

— А как узнали?

— Землицу для чего кушал? Знаю, чья землица — не обманула. Да и рубаха на тебе не батистовая, а холщовая. А вот лет тебе…

— И не угадаете!

— …десятый годок!

— А как видать?

— Веснушек у тебя на носу ровным счетом девять.

Судя по костюму, звания высокого, а ведет себя будто сто лет с Васькой и его матерью знаком, и ему без разницы, что они худородные.

— Вот как важно счет знать!

Марья погордилась за сына:

— А он тоже счет знает.

Незнакомец вытащил из кармана луковку часов:

— Который час?

— Четверть четвертого пополудни.

— Знаток, знаток, — развеселился незнакомец, — хоть и без порток.

— Я еще Месяцеслов читаю!

— Что ж вычитал оттуда?

— И про лето, когда будет, и про осень.

— Ну-ка!

— Начало лета, или летний солнечный поворот, сделается в Санкт-Петербурге июня 10 дня, после полудни, в 3 часа 12 минут, когда солнце вступит в знак Рака. И жители северной части земного шара должайший день иметь будут, — прошпарил как по-писаному Вася.

— Что ж про осень в сей книжице сообщается?

— Осень начнется сентября 11 дня в 4 часа 34 минуты поутру, когда солнце придет в знак Весов.

— Вот как просветил, а я тебе, простак, часики показываю.

— Еще про рыбу-кит читал. Теперь меня не обманешь, какая это рыба.

— Какая ж?

— Рыба вроде рыба, а жабер нет. Легкие у нее. Кит холодный, как ледышка, а кровь горячая.

— Убил наповал! Кто ж тебя учил?

— Дядька Шумский, чучельник из кунсткамеры.

— А-а-а, бородатый такой.

— Бородища до пуза, верно.

— Значит, борода ум вынесла.

— Знаете его?

— Маленько.

— Мое учение теперь кончилось. Шумский так и сказал: «Что знал сам — передал. А чего не знаю — тому не научишь».

— Что ж тебя учить? — рассмеялся незнакомец. — Вон знаток какой. Книжек много читаешь?