Повесть об отроке Зуеве

На дворе — шум и гам. Подводы, фуры, колымаги; к «Звезде» больше приохотились ямщики, сапожники, ткачи.

Родителей Марья не знала. Отца помещик за малую провинность загнал в Сибирь, а мать рано померла. Откупщик Саватеев и сторговал у ижорского помещика девочку-сироту.

— Дальше, дальше, — торопил Вася.

Тут черед Марье наступал:

— Ой, господи, да что вспоминать. (А сама, хлебом не корми, любила вспоминать.) Как подросла, так ямщики привораживали — песнями. Голосистые бывали. Хвастливые такие песни, все больше купеческие: «А шапчонки-то собольи, собольи, астраханские кушаки полушелковые…» А мне, сынок, Федор показался. Увидела его в строю — сердце и обмерло. Ну потом что? Явились к Саватееву, в ножки поклонились. Благословил.

Марья и Федор вспоминали, как крестили Ваську в церкви Успения Пресвятой Богородицы на Сенной. Крестным был земляк Федора Ксенофонт Шумский.

Шумский — свой человек в семье солдата; частенько наведывался в слободу — приземистый, борода до пояса: водяной не водяной, домовой не домовой.

Дернет Вася крестного за бороду — тот щекочет, повизгивает от полноты чувств.

Мальчик колотит кулачками старика.

— Чокот, чокот, щекотушечки! — по-детски заливается крестный.

Детей у него не было. Как-то Марья спросила:

— Не надоело бобылем ходить? Заимел бы ребятенычка.

— Девки за малый рост презирали, вот и остался как перст, — отшутился Ксенофонт. — Крестник Васька чем плох? Восприемник от купели я ему.

В летнюю пору, когда Васе исполнилось пять лет, взял его Шумский на прогулку в ближний лесок. Набрал валежника, разжег костер, приладил к огню медный котелок. Заварил кипяток черничным листом, угостил леденцовым сахаром.

— А вот ответь, Васька, — спросил Шумский, — пошел бы ко мне в сыночки, когда б отца с мамкой не было?

Вася выплюнул леденец.

— Не надувай губы. Я ж, дурачок, к примеру.

— Сам дурак! — осерчал мальчик. — Не нужны твои леденцы.

— Ох, малóй гордец! Незадаром тебя крестил.

Он мелко-мелко прихлебывал чай, погрустнел.

— Я, Васенька, к примеру сказал. Не серчай на старого хрыча. Это тоска моя говорит. Один-одинешенек. Помню, еще бабка моя сказывала сказку: «Жил-был дед, а внука нет. Внук не родился, дед удавился…»

— С тоски? — спросил Вася.

— С тоски…

В ту пору в Санкт-Петербурге было несколько вольных школ. Кому воля, тот и открывает класс для учения. Одну школу держал отставной поручик, другую спившийся дьячок, третью церковный сторож.

Ксенофонт Шумский служил в академической кунсткамере подельником, изготовлял чучела птиц и зверей. Это был старик веселого нрава, не по годам шустрый, весьма начитанный, любящий щегольнуть изречением самого Цицерона из его диалогов «О должностях». Что-нибудь вроде того, что есть люди расточительные, кто проматывает свое состояние на пирушках, а есть те, кто поддерживает друзей и берет на себя их долги. Шумский не был охотником до пирушек, а друзей поддерживал. Вот и решил, хотя и не за бесплатно, открыть вольную школу. Такса такая: за чтение — шесть рублей в год, за письмо — вдвое больше, да помесячно по рублю. Руководствуясь же цицероновым наставлением, пообещал Федору Зуеву:

— Васька как подрастет — возьму в свою школу. Денег брать не стану. Казенный ты человек. Опять же тверяк. А тверяк — что свояк. Ну а главное, крестник.

— Это бы отменно, — радовался солдат. — Наши деньги какие — слезы. Сколь детишек солдатских пропадает зазря. Спровадят нашего брата на феатр военных действий, а ребят куда?

Марье такие разговоры — как ножом по сердцу, беду еще накликают.

— Ты, Ксенофонт, скажи лучше, отчего за письмо так дорого берешь?

— А за бороду платить… Налог.

— Борода что трава, скосить можно.

— Кому как. У иного борода выросла, а ума не вынесла.

Доволен Федор. Обучит крестный сынка. Только б не помер к тому времени старик.

В сентябре 1762 года короновалась Екатерина II. Объявила себя полковником лейб-гвардии Семеновского полка. По такому случаю семеновцам, а они больше всех кричали за новую императрицу, поднесли рейнского вина, на роту выдали по жареному быку.

Санкт-Петербург озарился ночными огнями, на всех углах зажгли плошки с фитилями, пушки палили с фрегатов и со стен Петропавловской крепости.

А на Царицыном лугу — праздник!

Шумский позвал Марью с Васькой поглядеть на диво.

Мимо деревянного амфитеатра, где сидела царица, в плотном строю вышагивали гвардейские полки.

— Хорошо, бравые, идут, — восхитился Шумский. — Аж земля колготится. Вот и ты, Васька, подрастешь, в параде пойдешь. Так и стукотит, скажут, так и стукотит палочками. Кто таков? А Зуев. Чей крестник? А то не знаете? Ксенофонта Шумского, кунсткамеры чучельника ея императорского величества.

По Царицыному лугу — география планеты предстала. Все обитающие на ней народности, от древности до нынешней поры, явили свой боевой лик и дух. Резво проносились запряженные в шестерки колесницы и возки — римские, турецкие, эфиопские, индийские… Сияли мечи, медные зеркала щитов, каски, изогнутые у переносья птичьими клювами, копья, мушкеты. Воины, одетые в латы, чалмы, фески, рыцарские доспехи, смиряли бег коней. Амазонки в туниках и матерь славян — киевская княгиня Ольга. Взмахнула рукавами, голуби взмыли в небо Санкт-Петербурга. Шут в игрушечной тележке кнутовищем погонял трех ленивых ослов, перевитых цветными лентами. Карла подпрыгнул, встал на руки, потешно задрыгал коротенькими ножками в шароварах. Толпа грохнула от хохота. Карла швырнул в зевак денежную мелочь. Ваське грошик достался, а Марья убивалась, что копейки с травы не подняла.

На одной из колесниц — страшилища, закутанные в медвежьи шкуры. Окровавленные рты, а из уголков — свирепые клыки. Нелюди. Уставились на толпу, набычились, буркалы так и бегают, выискивают, в кого бы клыки вонзить.

— Самоеды, — поясняет Шумский. — Племя кровожадное, человечиной питающееся, кровью умывающееся.

— Страсти, — ужасается Мария, — нешто есть такие?

— В стране сибирской. Идолам поклоняются.

Вася ткнулся матери в подол:

— Бо-о-я-язно.

— Дурачок, батька разве даст тебя в обиду?

Над лугом затрещали петарды, вспыхнули разноцветные огни фейерверка.

«Санкт-Петербургские ведомости» извещали на другой день: пополудни в начале шестого у Сенного моста актеры сыграют комедь с выпускными куклами. Представляют сказку о Бове-королевиче и королевне Дружевне.

Марья взяла Ваську на представление. Куклы пели под рожок и флейту, кололись копьями, бились мечами.

На ротном плацу Вася рассказывал ребятишкам виденную историю. Гренадеры, сидящие рядышком, дивились:

— Гляди, как памятлив. Зуевский, что ли, сынок?

Тогда и повел солдат Федор Зуев сына в вольную школу Ксенофонта Шумского.

Вольная школа — кособокая сторожка из нетесаных сосновых бревен о двух слюдяных окошках. Два стола, две скамьи, а учеников шесть человек, от восьми до двенадцати лет.

Сел Васька рядом с Илюшкой Артамоновым, купеческим сыном. Он так сразу Ваське и назвался: «Я сын купеческий, а ты чей?»

— Солдатский.

В перерыве Илюшка устроил Ваське ерошки — пальцами теребил волосы против шерсти.

— Стань во фрунт!

Васька осерчал:

— Мой батька как стрéльнет в тебя из мушкета.

Артамонов положил лапы на Васькины плечи, придавил, просунул его голову между своих ног, забарабанил по спине:

— Бей дробью, енерал на подставе.

Увидел Шумский:

— Артамонов, чего забижаешь солдатского сына?

— Так ерошки.

— Дурачлив и дерзок ты, Илья. А отрок должон быть весьма учтив и вежлив. И лучше, когда про него говорят: «Смиренный молодец», и худо, когда молвят: «Он есть спесивый болван».

На дворе проскрипела фура с сеном — стог походил на солдатский треух. Шумский неторопливо говорил:

— Так вот, сперва аз да буки, а там и разные науки. Очиним ножичком перо. Перо гусиное во все науки двёрки открывает, при старании всякий преблагих дел может добиться в услужении отечеству.