На краю света. Подписаренок

— И так эта сорока мамоньке запомнилась, — рассказывала бабушка, — что она и забыть ее не могла. Часто стала задумываться и говорить: «быть беде», «быть беде». Так и году не прошло — преставилась… Царство ей небесное… Вот она, сорока-белобока-то, что значит. Неспроста она прилетела стрекотать к нам. Видать, мамонька послала ее за мной. К себе зовет покойница.

Тут бабушка заплакала и стала говорить о своей матери, которая раньше времени отдала душеньку богу. «Всего и дожила-то только до семидесяти шести годочков. Жить бы да жить еще. А теперь, видать, и моя очередь пришла». И бабушка стала плакаться на свое здоровье, говорить о том, что она прогневила чем-то господа бога и он за грехи ее наказывает. А потом свела все дело к варнаку Гараське, чтоб ему ни дна ни покрышки…

И действительно, бабушке становилось все хуже и хуже. Но лежать она не хотела. Все старалась что-нибудь делать по домашности. То посуду моет в кути, то пряжу перематывает. И все время ругает дядю Гарасима.

А последнее время стала все путать. Большую печь хозяйки начинают топить у нас после третьих петухов. К утру она протопится, и хлебы выпекутся. А бабушка перепутала и затопила печь после первых петухов. Вот печь протопилась, надо хлебы сажать. И тут запели вторые петухи. Бабушка, конечно, всполошилась: что это такое случилось с петухами, четвертый раз поют. Поахала, поахала и посадила хлебы в печь. Ждет утра. Вот хлебы уж выпеклись, пора вынимать их из печи. А на дворе не светает. Более того, в хлеву опять запели петухи. Тут бабушка, сама не своя, будит тятеньку: «Вставай, Гаврило! Что-то неладно. Петухи пятый раз пропели, а все не светает. Сходи-ко в охлев да посмотри, не случилось ли там чего с петухами». Ну, отец вышел, посмотрел на небо. Видит, Утячье Гнездо еще над Чертанкой стоит. Значит, до свету можно еще раз и печь вытопить, и хлебы испечь… Пришел в избу и успокоил бабушку: «Ложись, мамонька. Отдохни. Устала ведь. Петухи в охлеву, на месте. А на дворе уж светать начало». Тут бабушка успокоилась, легла на печку и проспала до самого утра.

А потом ей совсем стало плохо. Она уж с постели не встает, а все равно о всех заботится. А обо мне больше всех. «Вот умру скоро, — недавно сказала она мне, — некому будет и присмотреть за тобой. Всем ведь некогда да недосуг с этим хозяйством. Чтоб оно погорело ясным огнем». Потом подумала немного и добавила: «И без хозяйства опять же не обойдешься. Как жить-то?.. По миру ходить, куски собирать. Если бы здоровья бог дал, хоть бы лет на пяток, на десяток — все-таки помогла бы тебе встать на ноги. Но, видать, не придется мне». Тут бабушка вспомнила дядю Гарасима и даже заплакала от обиды на него.

Теперь, после уроков Павла Константиновича, мне стало ясно, что бабушка просто сильно хворает. Может, у нее здоровье от старости сдало, может, от простуды, А может быть, от того, что нынче летом она опять в погреб свалилась. Оступилась на лестнице и грохнулась. И сама покалечилась, и молока целое ведро пролила. Поначалу ей вроде было ничего. Полежала недели две в постели и мало-помалу оклемалась. А к зиме оно, видать, стало сказываться.

В общем, по дороге из школы я решил сейчас же обсказать ей все, что говорил нам Павел Константинович насчет порч, наговоров, чертей и приворотов, уговорить ее, чтобы не сердилась напрасно на дядю Гарасима.

Дома я застал у нас дедушку Федора. Дедушко Федор живет недалеко от нас насупротив сборни, рядом с Трошкой Плясунком. Мы — ребятишки — все очень любим дедушку Федора, потому что он всегда веселый, говорит с разными прибаутками, а главное, рассказывает нам целыми вечерами сказки. Выйдет весной в праздник на улицу, сядет где-нибудь в сторонке на бревнышке и смотрит, как парни с девками пляшут и поют песни. И тут сразу возле него собирается народ. И старые, и малые, и степенные мужики начинают упрашивать его рассказать что-нибудь интересное. А дедушко Федор приосанится, разгладит для форсу свою большую серебристую бороду, встряхнет несколько раз своими седыми волосами, выстукает не торопясь о бревно свою трубку и начнет отказываться, что он в прошлое воскресенье рассказал уж свои последние сказки, что новых сказок у него в запасе нет, а старые он повторять не любит. А все ведь хорошо знают, что дедушко Федор пуще всего на свете любит рассказывать свои сказки, что сказок у него непочатый край и что отказывается он так, для куража. И тут все начинают его упрашивать: «Дедушко Федор! Пожалуйстова, рассказывай. Если новых сказок нет — повторяй старые. Нам все равно интересно». Тут дедушко Федор как бы пожалеет всех и скажет: «Ну, так и быть. Вспомнилась мне одна сказочка про Франциля Венциона. Рассказать, что ли?» Тут все скопом кричат: «Расскажи, дедушко Федор, расскажи!» И дедушко Федор начинает рассказывать. Сначала действительно про Франциля Венциона, потом про верную жену, потом про разных крестьянских, купеческих и царских сыновей. Тут все устраиваются, кому как удобнее, вокруг него и слушают. Дедушко Федор рассказывает и рассказывает, а слушатели около него все меняются. Сначала матери и отцы уводят спать маленьких ребятишек, потом пойдут по домам старики и мужики-хозяева. Тем временем молодые ребята отпоются и отпляшутся на лужке и тоже подойдут послушать дедушку Федора. Им все нипочем. А дедушко Федор все рассказывает и рассказывает, пока не заметит, что дело подошло уж к утру. «Ох, мать-перемать! — скажет он. — Пора и честь знать. Уж совсем рассвело. Давайте, ребятушки, по домам. Скоро лошадей запрягать да на пашню».

А у нас сегодня дедушко Федор не шутит, не балагурит, не рассказывает разные небылицы. Напротив, он сегодня важный и какой-то сердитый. Когда я вошел в избу, он сидел на лавке у стола и читал какой-то наговор над ковшиком воды. И не обратил на меня никакого внимания. Оказывается, бабушке было совсем плохо и отец сбегал за ним.

Я осторожно прошел в куть и оттуда стал наблюдать за дедушкой Федором. Отец сидел у окна и уважительно смотрел на то, как он мудрует над ковшиком с водой. Бабушка тихо стонала на печи. А дедушко все читал и читал свой наговор. Потом попросил у мамоньки ножик, перекрестился и стал резать этим ножиком воду в ковше крест-накрест. После этого он еще раз перекрестился, подошел к печке, и подал бабушке ковш с водой.

— Выпей-ко немного. И вечером испей. И завтра утром. Как только проснешься, и попей. А там посмотрим. Утром я зайду понаведать тебя…

— Спасибо, Федор, — тихо сказала бабушка и приняла ковш с водой. — Совсем ослабела я. Видать, конец пришел. Сегодня ночью под ложечку подкатилось. Ни охнуть, ни вздохнуть. Думала — совсем окочурюсь.

— Под ложечку, говоришь, подкатилось? — сердито спросил дедушко Федор. — Что же ты сразу-то об этом не сказала? Вот бестолковая. — Тут дедушко многозначительно покачал головой. — Подкатилось под ложечку, говоришь. Это, милая, совсем другое дело. Это по-другому и лечить надо. Давай обратно ковшик-то.

Бабушка с виноватым видом подала дедушке Федору ковш с наговоренной водой. Он взял его, прошел в куть и выплеснул святую воду в лохань. Потом подал матери ковш и попросил ее еще раз принести ключевой воды. Мать молча взяла ковш и принесла ему из сеней воды. И вот дедушко Федор снова начал читать какую-то молитву. На этот раз он не резал воду в ковше, а много раз крестил ее, тяжело вздыхал, что-то наговаривал и снова крестил. Потом опять подал бабушке ковш, попросил ее попить сколько она может, а остальной водой умыться вечером перед самым сном. И спокойно лежать, и ни о чем не думать. Бабушка выпила немного и поставила ковш в сторону.

— Да как не думать-то. Утром Гарасим приходил повидаться. А я велела Авдотье не пускать его. Как бы не сглазил, думаю. Может, напрасно не пустила мужика?

— А ты не думай об этом. От думы, знаешь, люди не с твоим здоровьем ума решаются. Не большая беда, если еще раз придет. Все-таки он тебе родной племянник. Может быть, на этот раз он приходил к тебе по-хорошему.

— Кто его знает, — сказала бабушка. — Непутевый он у нас какой-то. Из-за него, варнака, хвораю.