На краю света. Подписаренок

К письму я приписал еще несколько слов от себя:

После этого я опять стал ждать от Луши бархатную курточку. И опять от нее не было никаких известий.

В ту зиму, сразу после масленицы, отец отправился с обозом комского купца Паршукова в город и обещал мне непременно разыскать там в женском монастыре Лушу и взять у нее мою бархатную курточку.

Я был уверен, что Луша давно уже сшила ее, только не может мне ее почему-то прислать. А потом, я еще попросил отца купить в городе несколько листов александрийской бумаги. В одной книжке я вычитал, что настоящие художники рисуют свои картины на какой-то александрийской бумаге, и решил попробовать рисовать на ней.

И вот отец ушел обозом в Красноярск. Обозом туда идти от нас ровно пять дней, да дня два сдавать куда-то паршуковское мясо, да обратно порожняком четыре дня. За время долгого ожидания отца я окончательно уверился в том, что он непременно привезет мне от Луши бархатную курточку.

Чем ближе подходил день его возвращения из города, тем острее и нагляднее я представлял себе момент, когда я надену эту курточку и предстану в ней перед изумленными родными и как ахнут все наши соседи, увидя меня таким нарядным и красивым.

Дальше этого мои мечты не шли. Мне даже в голову не приходило, что я могу пойти в этой курточке в школу, что там встретят меня наши ребята, а потом увидит сам Павел Константинович.

По нашим расчетам, отец должен был приехать домой на одиннадцатый день, а он приехал только на пятнадцатый, когда мы окончательно решили, что с ним приключилась в дороге какая-то беда.

Поздно ночью я сквозь сон услышал, как мама будила Конона вставать скорее и идти помочь отцу выпрячь коней. Тут я сразу же проснулся, слез с полатей и быстро оделся. Чуня тоже проснулась и стала хлопотать с самоваром.

Через некоторое время отец пришел в избу с двумя свернутыми мешками и каким-то узелком. При виде узелка сердце мое екнуло, так как я сразу решил, что в нем должна быть моя бархатная курточка.

Не отходя от дверей, отец сунул мешки под кровать, а узелок осторожно положил на брус около полатей. Потом на минуту вышел в сени и принес еще какую-то длинную бумажную трубку.

Потом он разделся и стал обирать у железной печки сосульки с бороды. А я все смотрел на его узелок и терпеливо ждал, когда отец наконец развяжет его и вручит мне бархатную курточку.

Но отец почему-то не торопился развязывать заветный узелок. Сначала он вытащил из-под кровати один мешок, вынул из него небольшой бумажный сверток, передал его маме и попросил спрятать подальше в подполье, потому что это очень ядовитая мыловаренная сода. Нынче на ярмарке в Новоселовой купить ее не удалось, а варить мыло на осиновой золе — дело неподходящее. Не то мыло получается.

Из другого мешка отец вынул два свертка. Один с крупчаткой — стряпать разное печенье для гостей. Другой с сахаром. Теперь в мешках уж ничего не оставалось. Уж Чуня отнесла крупчатку и сахар в казенку и спрятала их там куда следует, а отец как ни в чем не бывало стал закуривать около печки трубку и не торопился развязывать свой узелок.

Наконец он раскурил трубку, затянулся как следует, сплюнул два раза на половик у порога и довольно равнодушно сказал:

— Развяжи-ка, мать, узелок… Я кое-что привез там ребятишкам.

Тут Чуня немедленно схватила с бруса узелок и вручила его маме. Они сразу же ушли с этим узелком в куть и стали там его осторожно развязывать. А я затаив дыхание стал ждать, как они там ахнут от восторга, увидев мою бархатную курточку.

А отец тем временем не торопясь стал рассказывать, что Паршуков не рассчитал их полностью в городе, а заплатил все уж в Коме, да и то не деньгами, а товаром. «Это я у него уж здесь взял Анастасее — платок, Конахию — сатинету на рубаху, а Акентию — чертовой кожи на штаны. Хорошая штука эта чертова кожа. Износу ей нет…»

Я сидел за столом и не заметил, как заплакал горькими слезами. Отец сразу понял, что я плачу о своей бархатной курточке, которую с его приездом я потерял навсегда. Он подсел ко мне и стал рассказывать о том, как он сразу же по приезде в город решил сходить к Луше в женский монастырь. Но, оказывается, он стоит верст за тридцать от города, а в городе есть какое-то монастырское подворье.

Тогда отец пошел туда, нашел там одну старую монашку из женского монастыря и стал расспрашивать ее про Лушу. И та монашка рассказала ему, что наша Луша недавно умерла.

Узнав о смерти Луши, мама совсем расстроилась, А Чуня заплакала горькими слезами: «Говорила я, не отпускать ее в монастырь… Жила бы у нас. Не объела, не опила бы нас…»

Мне тоже было жаль Лушу. Она была такая добрая, такая ласковая. Но моя жалость к ней как-то смешивалась с жалостью к самому себе. Я очень жалел Лушу, а сам все время думал о том, что она не успела сшить мне бархатную курточку.

Никогда не быть мне красивым и нарядным, никогда люди не узнают и не увидят, какой я добрый и хороший мальчик.

А в бумажной трубке оказалась александрийская бумага. Три огромных плотных белых листа. Всю дорогу из города отец берег эту трубку, чтобы как-нибудь ненароком не измять, не сломать ее. А я так много думал о бархатной курточке, так ждал ее, что забыл даже, что просил его непременно купить мне эту бумагу.

В первую же субботу после возвращения отца из города я сдал Павлу Константиновичу книгу о маленьком лорде Фаунтлерое. Павел Константинович проверил сначала, не измазал и не истрепал ли я книгу, потом стал журить меня за то, что я долго держал ее у себя. Но, увидев мое расстроенное лицо, махнул рукой и выдал книгу Миньке Обеднину.

Через день я пошел к Миньке узнать, понравился ли ему рассказ о маленьком лорде. Но он, оказывается, еще и не раскрывал его.

— Мамаша принесла, понимаешь, от тетки Хивоньи книжку о Страшном суде божием и заставляет меня вечером читать ее вслух.

Тут Мишка достал с божницы тощенькую истрепанную книжку под названием «Новое слово о. Иоанна Кронштадского об еретичестве графа Льва Толстого и о Страшном суде Божием, грядущем и уже приближающемся».

— Вчера, понимаешь, уселись с Офимьей Щетниковой за стол и слушают меня. Я читаю им эту книжицу и ничего в ней не понимаю. Ну и они, конечно, тоже ни чох ни мох. Но все равно просят читать. Насчет Страшного суда им хочется что-нибудь узнать. Что там да как будет.

— Может, Павлу Константиновичу показать эту книжку? — предложил я Миньке.

— А для чего?

— Помнишь, он говорил нам, чтобы мы как можно больше читали дома. А если что непонятное будет, чтобы его спрашивали.

— Ну так что?

— Вот и спроси его — надо ли читать эту книжку. Сам же говоришь, что ничего в ней не понял.

— Это верно.

— То-то и оно.

На другой день у нас был обмен книг у Павла Константиновича, и я понес ему менять книжку под названием «Смелые мореплаватели» — про одного избалованного, капризного мальчика — сына американского миллионера. По дороге из Америки в Европу этот задавало во время шторма вывалился за борт парохода. В море его спасли рыбаки, приучили к тяжелой работе, и он сделался настоящим человеком.

А Мишка принес свою книжку об еретичестве графа Льна Толстого.

Павел Константинович взял у него эту книжку, взглянул на нее одним глазом, показал ее нам и громко всем сказал: