Псоглавцы

Поднятые чеканы опустились. К крыльцу протеснились более спокойные люди. На многих подействовали слова Козины и Сыки.

— Если б не Грубый с Козиной, был бы Ломикару конец!—кричал Брыхта, окруженный пытавшимися уговорить его постршековскими земляками.

— И настала бы святая тишина,—раздался чей-то голос.

Матей Пршибек, возмущенный миролюбием земляков, дрожа от гнева, посмотрел на них сверкающими глазами и сказал с кривой усмешкой:

— Ну, еще погляжу, как вас отблагодарит за это Ломикар!

*

Словно рой раздраженно гудящих, потревоженных пчел, покидали ходы Тргановский замок. Еще долго возле барской усадьбы звучали в воздухе яростные проклятия, которые они призывали на голову Ламмингера. Не забыли они и прокуратора Штрауса, подкупленного, по их единодушному убеждению, бароном,

Бурные споры еще долго не утихали за воротами замка, одно предложение сменяло другое, и каждое было проникнуто страстным ожесточением. Продолжали спорить и после того, как толпа разбилась на кучки и ходы стали расходиться по своим деревням. В каждой кучке спорили, проклинали. Люди возвращались в деревни, неся с собою гнев и ненависть к панам. Этот гнев рос во всех деревнях, во всех усадьбах обманутого и преданного Ходского края…

В замке вздохнули свободнее. Буря вокруг отшумела. Во дворе и в коридорах —могильная тишина. Ворота и все наружные двери заперты. Старый камердинер Петр только теперь пришел в себя: так сильно охватил его страх при виде разъяренных ходов.

Обед в замке был подан поздно. Никому не хотелось есть — ни хозяевам, ни гостям — краевому гетману и его секретарю. Гетман выразил свое восхищение мужеством баронессы, остающейся здесь с дочерью в такое тревожное время. Баронесса не сказала всей правды из-за страха перед бароном. За нее ответил супруг.

— Она мне не верила, что это злой, дерзкий народ. И всякий раз, когда я хотел вызвать солдат, она упрашивала меня не делать этого. Я должен был сделать это тайком от нее. Очень жаль, что высшие власти не сочли возможным удовлетворить мою просьбу. Сегодня вы сами, господин гетман, могли убедиться, что я был прав в своих действиях и требованиях. Мы не можем считать себя здесь в безопасности. Жену и дочь мне придется, конечно, увезти отсюда. Но что станет с хозяйством, если меня самого не будет здесь? Если они при мне так возмутительно ведут себя и нанесли мне столько ущерба, то что же будет, когда я уеду? А если я останусь, кто поручится, что моя семья когда-нибудь увидит меня? Нет, нет, правительство обязано предоставить мне охрану. Без солдат не обойтись. Надеюсь, что вы разделяете мое мнение. Ведь, помимо всего прочего, дурной пример заразителен. Если мои крепостные будут безнаказанно своевольничать, то что скажут крестьяне в других местах? Не станут ли и они бунтовать? Сейчас достаточно небольшого отряда, а потом, чего доброго, и нескольким полкам нелегко будет справиться. Вспомните, что было тринадцать лет назад!

— Я думал до сих пор, что мирный путь предпочтительнее,—ответил гетман Гора.—Но я вижу, что они зашли слишком далеко. Достоинство и авторитет власти требуют, чтобы такие случаи, как сегодня, больше не повторялись.

— По-моему, лучше всего было бы изъять главарей, этих злейших смутьянов.

— Вы изволили знать всех?

— Прежде всего, это — Юст из Домажлице. Впрочем, еще опаснее Козина, крестьянин из Уезда. Тот, который сегодня так дерзко осмелился вам отвечать.

— Да, я уже знаю по вашим сообщениям. Смелый человек. И как хорошо говорит! И неглупо…

— Вот поэтому-то он и опаснее всех. У него бесспорно есть дар слова. Если он захочет,— а вы можете не сомневаться, что он захочет,—он сумеет зажечь их снова. Посадить его за решетку, и волнение быстро уляжется…

— Надеюсь, что на сегодня они отбушевали,—заметил гетман.—Не думаю, чтобы у них хватило дерзости на новую выходку после того, как они слышали императорский указ. Но в случае малейших волнений я сам буду настаивать в Праге на присылке войск.

— Ну, значит, мы скоро услышим звон палашей,—с улыбкой сказал Ламмингер, наливая гостю золотистое вино в зеленый бокал.—Надо думать, они больше не явятся сюда с чертом и смертью топить барскую плеть. А тем временем у них, может быть, переведутся пылкие и смелые ораторы…

За столом все поняли, на что он намекает и что больше всего оскорбило и разозлило надменного барона фон Альбенрейта, холодные глаза которого вспыхнули злобой при одном только воспоминании об этом.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Манка Пршибек старательно прибрала в доме, готовясь к приходу гостей. Заслышав с улицы крики «наши идут из Трганова», Манка, напевая веселую песенку, выбежала за ворота. Ходы действительно возвращались из замка. Возвращался и ее отец, он шел один. Это, впрочем, ее не удивило. Ей пришло в голову, что поциновицкие сваты должны прийти на сговор отдельно — как будто невзначай. Но когда она встретилась взглядом с отцом, у нее замерло сердце. Матей Пршибек был мрачен, как туча. Манка не решалась заговорить с ним. А когда старый Пршибек спросил, чем кончилось дело, Матей коротко проворчал что-то и цоспешил уйти в поле, чтобы к нему не приставали с расспросами о том, что произошло сегодня в Тргановском замке. Манка узнала об этом от соседей и, узнав, чуть не расплакалась. Вот тебе и новости!

Теперь сваты уже наверняка не придут сегодня…

Когда дед услыхал обо всем, он даже не вспомнил о предполагавшемся сватовстве и сговоре. Стоя возле колоды, он только покачивал дряхлой головой и бормотал себе под нос: «Это комета! Это комета!»

А Манка, забравшись в уголок в саду, где никто ее не видел, дала волю слезам. Но это были не просто слезы разочарования. Она не была бы дочерью Матея Пршибека, если бы при мысли о несостоявшемся сватовстве в ней не закипала злоба против того, кто был причиной всех бед,—против тргановско-го пана.

Только на мгновенье успокоилась Манка, когда неожиданно появился молодой Шерловский. Он забежал мимоходом, чтобы объяснить ей, почему не пришли сваты, и рассказать, что сегодня произошло. У парня сверкали глаза, когда он рассказывал о подлости Ламмингера и о том, как Козина с Грубым и Сыкой помешали им расправиться с проклятым паном-извергом. Шерловский вспомнил тут о себе и о своей омраченной радости.

— Только уже за воротами замка я вспомнил, что мы собирались зайти к вам. Отец мой и слышать ничего не хотел. «Отложим,—сказал он,—не такой сегодня день…»

Манка молча опустила голову. Шерловский взял ее руку, пожал и нежно сказал:

— Девочка моя золотая, ты моя перед богом. Что не удалось сегодня, сделаем завтра. Мы будем счастливы, как в сказке…

Он прижал ее к себе. Это было их обручение — под открытым небом, среди разбуженных весенним солнцем цветов и деревьев, под ликующую песнь жаворонка.

Весенние работы в поле были закончены легче и спокойнее, потому что на этот раз ходы работали только на своей земле и не тратили лучшие дни на панских полях, как в прошлые годы. Во всем Ходском крае о барщине не было и помина, словно после многих лет рабства вернулась отвоеванная свобода. Панские управляющие приказывали и грозили, но никто их не слушал. Ходы, казалось, забыли, что им читал краевой гетман в Тргановском замке. На самом деле они не забыли; они просто не обращали на это внимания, они просто ничему! не верили.

Работы было немало, и все же многие хозяева, особеннс! кто постарше и старосты, очень часто уходили куда-то из дома, обычно под вечер, в сумерки. Куда —не говорили. Впрочем, хозяйки знали, что они совещаются где-то о Ломикаре и о том, как быть дальше. И никто так часто не покидал свой дом, как молодой Козина. Он пропадал по целым вечерам и возвращался поздней ночью. Один раз он вернулся только к утру. Ганка догадывалась, что означают его отлучки, но муж не говорил ни слова. Можно было бы расспросить старуху,—та, наверное, знает,—но Ганка не решалась заговорить с ней. Она не забыла, как оборвала ее Козиниха, когда она просила ее подействовать на Яна. И молодая женщина молчала, а тревога терзала ее. Это было заметно по ее молодому красивому лицу, которое теперь худело и бледнело с каждым днем. Она страдала, видя, что Ян не замечает, казалось, ни ее, ни детей. Он, точно завороженный, думал только об этом злосчастном процессе.