Псоглавцы

глубокая складка.

— Разнузданное мужичье! —прошипел он.—Нарочно… под самыми моими окнами…

— Они останавливаются! Что они хотят делать!..—воскликнула баронесса, бросая испуганный взгляд на мужа.

Ламмингер, точно не слыша, глядел на остановившуюся перед замком и рассыпавшуюся вокруг небольшого пруда толпу. Двое ходов выступили вперед. Несколькими сильными ударами своих тяжелых чеканов они вырубили прорубь у берега — там, где остановился соломенный всадник, державший в руке огромную плеть и потрясавший ею в сторону замка. Люди по обе стороны всадника расступились, и перед ними предстали черт и смерть.

— Что это значит? И почему они сразу так стихли? —спрашивала мужа встревоженная баронесса.

Губы Ламмингера искривила ледяная злорадная усмешка.

— Я вам все объясню, дорогая. Там у этого соломенного чучела в руках плетка. Она-то, вероятно, и должна обозначать меня… А притихли они потому, что черт или смерть — ага, да, смерть, видите, она машет рукой, что-то говорит — так, я угадал, чучело уже отдает смерти и черту эту плетку. Да, это я… они уже держат меня… и плачут в насмешку… и… ха-ха-ха!

Черт и смерть с такой силой швырнули панскую плетку в воду, что брызги высоко взлетели над толпой. Баронесса слабо вскрикнула. Но еще больше ее испугал зловещий смех и побледневшее лицо мужа. Она хорошо знала этот смех.

На мгновение в комнате воцарилась гнетущая тишина. А за окном снова загудели девять волынок и раздались восторженные возгласы толпы.

— Готово! Утопили меня,—ледяным голосом произнес Ламмингер, не отрывая глаз от толпы. Голос барона выдавал то, что кипело у него внутри.—А это похоронный марш,—добавил он тем же тоном, наблюдая за толпой острым взглядом. Жена и дочь со страхом глядели на него, не смея проронить ни звука.

— А, старые знакомые! Брыхта… а это Эцл… а там дальше… Впрочем, мы их всех узнаем. Как! И Козина здесь? Ну, да, конечно… А я все-таки считал тебя умнее. И ты думаешь взять этим?.. Но —хватит, мужицкий сброд! Разогнать…—крикнул барон и стремительно повернулся к дверям.

Баронесса схватила его за руку, умоляя не выходить из замка,—их там так много…

— Один сброд!

— Но они так возбуждены!

— Просто пьяны! Я спущу на них собак!

В это время в дверях появился перепуганный Петр, докладывая, что канцелярия просит приказаний. Ламмингер овладел собой.

— Я сам сойду вниз.

— Они уже уходят,—поспешно сказала Мария. Баронесса облегченно вздохнула.

Ламмингер повернулся к окну. Шествие действительно тронулось дальше.

— Они не возвращаются обратно в Кленеч. Они идут в Уезд,—сказала баронесса.

— Как же иначе, если Козина их пригласил! — ответил Ламмингер. Он говорил уже более спокойным тоном, но глаза его злобно сверкали.

Он прошелся несколько раз по комнате, затем опять остановился у окна. Шествие уже свернуло на дорогу к Уезду. Звуки волынок и веселые возгласы доносились все глуше и глуше. Мать и дочь чувствовали себя неловко. Они боялись потревожить барона, который по-прежнему, погруженный в свои мысли, стоял у окна. Наконец, он повернулся к жене и дочери, о которых на несколько минут совершенно забыл, и сказал, что останется дома и не поедет с ними. У дам после всего происшедшего тоже пропало желание ехать в город; они боялись встретиться по дороге с разбушевавшимися мужиками.

Но Ламмингер отказался от поездки не из-за этого. Ему предстояла новая работа. Спустившись в канцелярию, он распорядился, чтобы немедленно составили донесение в Прагу и Вену о сегодняшних происшествиях, а также послали к старостам в Постршеков и Кленеч и к крестьянину Козине с приказом явиться на следующий день в замок.

Тем временем баронесса фон Альбенрейт старалась утешить заливавшуюся слезами дочь.

— Даже и этого мы лишены! —рыдала девушка, опустившись в кресло, исполненная гнева и горя.—Держит нас тут среди этих дикарей…—И она закрыла лицо воздушным кружевным платочком, не слушая утешений склонившейся над нею матери.

Вдруг баронесса замолчала. Мария тоже подняла голову.

— Конский топот,—сказала баронесса.—Кто-то приехал. Вероятно, посланный, которого ждет отец.

Она приблизилась к дверям кабинета мужа.

— Разговаривает. Там кто-то есть. Надо позвать Петра, узнать, кто приехал. Может, это посланный?

Но не успела она позвонить в колокольчик, как вошел сам Ламмингер с распечатанным письмом в руках.

— Уже здесь! —с необычайной для него живостью воскликнул Ламмингер.

Жена удивленно взглянула на него.

— Приехал посланный.

— Управляющий?

— Нет. Тот захворал в дороге. Официальный курьер. Все кончено, все решено. Им отказали. Комиссия не признала их прав…

— Значит, вы победили?

— Полностью. Ну, сегодня они в последний раз разыграли из себя свободных. И это им тоже так не пройдет!

— Они еще ничего не знают?

— Не знают и не предчувствуют. Наоборот, полны надежд. Ха-ха! Вот будет сюрприз!.. А ты, дочурка, все огорчаешься?—он сделал шаг к дочери и взял ее за подбородок.—Теперь вам нечего бояться этих хамов! Дай мне только выполнить несколько формальностей, и тогда твое желание осуществится: поедем в Прагу.

— А много времени отнимут эти формальности?

— Можно было бы сделать все очень быстро, но в Вене напутали,—стал объяснять барон, обращаясь к жене.—Эти господа там не знают, что делается за пределами Вены. У них все еще числится по бумагам ходская крепость. И они требуют, тут вот,—Ламмингер щелкнул пальцами по бумаге,—чтобы решение придворной комиссии было объявлено ходам в их крепости в Домажлице. Ха-ха! Была когда-то, да… А сейчас пусть эти венские господа полюбуются на ее развалины! Да, крепость… вот бы распетушились снова ходы! Из-за этого-то все и задерживается. Для верности надо добиться от Вены, чтобы именно здесь, в нашем замке, ходы узнали, как замечательно они выиграли процесс…

Панский слуга, докладывавший в тот вечер Ламмингеру о похождениях толпы в Уезде, глазам своим не поверил, увидя равнодушие барона. Переступая порог кабинета, он дрожал от страха, ожидая взрыва гнева, который в первую очередь должен был обрушиться на него. А вместо того…

— Там веселились напропалую, ваша милость,—докладывал он.—Все были как шальные. Плясали, кричали, а больше всех постршековский Брыхта. А едва увидели меня,—я туг ни при чем, ваша милость, совсем ни при чем,—такой хохот подняли… И чего только они не говорили… Впрочем, это теперь обычное дело… Хоть не выходи из людской! Как завидят, проходу не дают…

Барон сделал нетерпеливое движение: рассказчик явно отвлекался в сторону.

— Это бы еще ничего, ваша милость, если бы они только насмехались надо мной. Еще хуже было, когда я объявил приказ, чтобы они пришли завтра в замок. Поднялся крик, а Брыхта вскочил, точно зверь, да как заорет: «У нас своя управа в Домажлице, в нашей крепости!»

Именно в этом месте рассказа слуга и начал удивляться спокойствию барона. Он ждал грозы, а барон только слегка кивнул и промолвил: «Дальше!»

— А затем, ваша милость, подскочил ко мне Весельчак, то есть Эцл из Кленеча, и кричит: «Иди скажи своему господину, пусть больше нас не зовет! Пусть кого хочет тащит на барщину, а мы не обязаны!» А потом засмеялся и говорит: «Или, может, он хочет нас поблагодарить за сегодняшнее? Или ему жалко плетки? Так ничего уже не поделаешь —похоронена!» Тут все стали смеяться, кричать,—точно осы кругом меня метались.

Слуга умолк, онемев от изумления: барон все еще ничего! Только усмехается как-то странно.

— А Козина что? —спросил, помолчав, Ламмингер.

— Козины я там не видел, ваша милость. Барон удивленно поднял брови.

— Не может быть! —воскликнул он.—Ты проглядел его!

— Никак нет, ваша милость. Я ведь говорил с ним.

— Где?

— У него дома. Я хотел исполнить все, как ваша милость изволили приказать. И пошел к нему. Он был дома.

— Что он говорил?

— Он сидел с женой у стола. Она сильно испугалась,— это было видно. А он всгал и спрашивает меня: «Что надо?» Я говорю: «Пойдешь завтра в замок к их милости»,—«А зачем? Что там такое?» Так и отвечает, этими самыми словами. Я говорю—не знаю. А он: «Раз не знаешь, зачем, то я и не пойду». Я от этих слов прямо оцепенел. Стою, жду —может, одумается, а он спрашивает, что я еще хочу ему передать… Так эти люди распустились, никогда такого не…