Реквием по Жилю де Рэ

— Когда я слушал «Alma Redemptoris Mater» или нечто подобное, я видел свою душу, хотя, может, мне это просто чудилось, — во всяком случае, я очень хотел заглянуть в себя. Я чувствовал, что возрождаюсь, в то время как плоть моя была как бы мертва.

— И вы, конечно, гордились своими певчими? Говорят, вам даже завидовали сами монсеньоры герцоги Бретонский и Анжуйский.

— Я посылал к ним певчих на время.

— Не без гордости, конечно?

— Возможно.

— Как вы их отбирали — по красоте голоса или облика?

— …Я не убил ни одного из них!

— Зато над многими надругались?

— Да. Они были чисты и невинны, и мне хотелось вобрать в себя эту чистоту и невинность через их уста. Они были нежны, как младенцы. И никому из них и в голову не приходило бежать от меня. А некоторых я даже определил в пажи. Они подавали мясо, наполняли кубки и сами ждали ласк…

Жиль вспоминает Соловья и Анрие Гриара, их лучащиеся радостью глаза и постоянно растянутые в улыбке пухлые губы. Он как бы вновь ощущает прикосновения их теплых, гладких, белоснежных рук и этот запах, который может исходить только от отроков, заглушая даже самые стойкие благовония. Ему слышатся их томные вздохи…

Однажды вечером Соловей и Анрие вдвоем сидели у него на коленях. Он поил их вином и пил сам. И они, счастливые, уснули прямо у него на груди. Жиль как бы снова чувствует, что они льнут к нему своими милыми, обворожительными личиками. Но тут же гонит прочь коварное наваждение. Из груди его вырывается мучительный крик:

— Я поднимался с земли в поднебесье, из ада в рай, забыв про покой! Я то взмывал ввысь на легких крыльях музыки, которая очищала меня, омывая волшебным лазурным сиянием, то низвергался на грешную землю. Мне казалось, что я чем-то похож на храм, шпиль которого вздымается в небесную синеву, а подножие намертво вросло в земную твердь!.. И так всегда!.. И чем выше взлетала моя душа, чем больше она преображалась, тем ненасытнее и похотливее становилась плоть, — она искала спасения во мраке и приглядывала себе все новые и новые жертвы…

18

ЧАСОВНЯ НЕВИННО УБИЕННЫХ МЛАДЕНЦЕВ

Мастер Фома:

Он листает объемистую тетрадь в кожаном переплете, а Рауле тем временем читает бумагу, наполовину обрамленную геральдической вязью. Это — грамота, подтверждающая решение Жиля возвести в Машкуле часовню Невинно Убиенных Младенцев:

«Поскольку благородный сеньор, монсеньор Жиль, сеньор де Рэ, граф Бриеннский, владетель Шантосе и Пузожа, маршал Франции, отныне и вовеки, во благо и спасение своей души и во славу Господа нашего Иисуса Христа, в память о себе и об усопших родителях и праотцов, друзей и благодетелей и невинно убиенных младенцев, повелевает поставить на свои средства часовню в Машкуль-ан-Рэ, графстве Бретань; и поскольку для означенной часовни он учредил должности викария, декана, архидиакона, казначея, каноников, капитула и приходского старосту, и поскольку он назначил для оных ежегодную ренту, поставил на довольствие и передал им в пользование часть личной собственности, чтобы отныне в вышеозначенном месте, сиречь Машкуле, богослужения совершались исправно и регулярно, и чтобы по желанию вышеупомянутого сеньора, после его смерти, означенные викарий, декан, капитул и иже с ними могли мирно справлять службы, не испытывать ни в чем нужды, равно как и притеснений с чьей-либо стороны, сей сеньор передает в дар королю Сицилии и герцогу Анжуйскому замок Шантосе и прилегающие к нему земли в обмен на обязательство не облагать место, где будет расположена означенная часовня, ни одним из видов пошлин и налогов; он также передает во владение герцогу Бретонскому половину всех своих поместий, баронство и земли Рэ с условием, что, если Екатерина Туарская, супруга вышеупомянутого монсеньора де Рэ, или дочь его Мария де Рэ, или кто-то из его родственников, друзей и правопреемников, пользуясь своим титулом или каким-либо иным образом, попытаются закрыть вышеозначенную часовню или воспрепятствовать проведению богослужения, упомянутые король Сицилии и герцоги Анжуйский и Бретонский окажут ей всяческую помощь, поддержку и высочайшее покровительство…»

— Ну, — спрашивает Фома, — что ты на это скажешь? Сию грамоту сеньор Жиль продиктовал в моем присутствии двум стряпчим. Помимо того, он велел мне на всякий случай сделать с нее копию. То был злополучный день — мое мнение о Жиле изменилось. С чего это вдруг он решил осыпать дарами герцогов Бретонского и Анжуйского, выказав явное недоверие и презрение Екатерине, милейшей из женщин, и крошке Марии, коей в ту пору и было всего-то шесть лет от роду?

— Знать, его больше заботило спасение собственной души, да оно и понятно! Уважаемый мастер, но разве можно было на основании только этой грамоты подозревать Жиля в некоем злом умысле?

— Эта странная бумага вдруг насторожила меня. Она укрепила мои смутные подозрения. Видишь ли, нас уже не любили так, как прежде, люди перестали заискивать перед нами. Когда мы объявлялись в Машкуле, или Тиффоже, или в иных местах, нас повсюду встречали суровые, хмурые лица, не то, что раньше, когда народ радовался и ликовал при нашем приближении. Однако Жиль по-прежнему сохранял свое могущество и тратил золото без счета, так что пожаловаться на него никто не мог. Его высочайшее право повелевать жизнью своих подданных, в общем-то, ничем не отличалось от прав, какими пользовались другие сеньоры. И все же с Жилем была связана непостижимая, зловещая тайна. Но какая? Что до меня, то я жил своей обычной жизнью, трудился с утра до ночи, так что откуда мне было знать. Единственное, пожалуй, что казалось мне странным, так это что сеньор Жиль со своим окружением часто меняют пажей, хотя некоторые мальчики по-прежнему оставались у них в услужении.

Иной раз, когда я заканчивал какую-нибудь особенно трудную работу, Жиль приглашал меня отобедать с ним наедине; я усаживался напротив него, и он заводил со мной задушевный разговор. А вот на вечерние трапезы он никогда меня не звал. В каком бы из замков он ни останавливался, ужин везде проходил в тайне, причем не в столовой зале, а где-то в другом месте. Как бы то ни было, особого любопытства по сему поводу я тогда не проявлял — думал, Жилю просто нравится уединяться и ужинать у себя в покоях, подальше от помпезной обстановки трапезных и в окружении своих пажей.

— А вы их знали?

— Я уже сказал: меня настораживало, что они то и дело менялись. Иногда я задумывался, почему Жиль выбрал именно их, с чего это вдруг они стали так дороги его сердцу. Но подобные мысли приходили мне нечасто! У меня было столько всяких забот, что думать обо всем сразу просто не хватало времени. Я жил, как тот монах из Романсеро [30].

— А кто это, уважаемый мастер?

— Один монах, который однажды, услышав пение волшебной птицы, заснул и проспал целую сотню лет. А когда проснулся, увидел, что все вокруг переменилось и люди стали совершенно другими. Монах никого не узнал, впрочем, и его никто не признал. Эту историю Гийом де Машо переложил на музыку. Так-то вот.

— А какую птицу услышали вы?

— Самую изумительную из всех, милый Рауле, самую волшебную, имя ей — Искусство. Это жар-птица, феникс из старинных легенд. Кто услышит ее, заснет надолго, а то и навек. Нет на свете песен краше тех, что поет она. В них звучит радость и мольба. И сон, что навевает она, спасает от греха, потому как, проснувшись, человек не знает никаких других желаний и соблазнов, кроме одного — делать добро.

Однако мой сон был не такой уж глубокий, чтоб я не замечал и не слышал, что совсем рядом происходит нечто таинственное, непонятное. Сколько раз униженные крестьяне или их жены, видя во мне человека доброго и порядочного, спрашивали меня, как, мол, поживают их ненаглядные чада, которых «монсеньор де Рэ взял к себе в пажи», потому как с тех самых пор о них не было ни слуху, ни духу. Бриквиль с Сийе заявляли, будто их сыновья уже давно не служат Жилю, а, бывало, они даже не удостаивали несчастных родителей ответом. И те, не смея выразить не только протест, но даже тревогу, умоляли только ничего не сообщать монсеньеру…