Реквием по Жилю де Рэ

А чуть позже, после ристалища, он уже видит, как к группе мальчиков, в которой стоит и он, подходит юноша в пышном наряде. Своей белой рукой он нежно треплет каждого мальчика за щеку. И вдруг его рука повисает в воздухе. Пуатвинец вспоминает, как ласковый голос говорит ему: «Пойдем, малыш. Пойдем. Я покажу тебе дивные доспехи наших рыцарей и кое-что еще. Ну а потом, если пожелаешь, я сделаю тебе подарок, какого ты отродясь не получал». И десятилетний Этьенн, зардевшись от счастья, покорно следует за благородным рыцарем. Ему не терпится увидеть обещанные чудеса. Он с усмешкой глядит на своих товарищей: ведь монсеньор де Сийе на них даже не обратил внимания. Рыцарь держит Этьенна за руку, и мальчик с упоением внимает его ласковым, чарующим речам. Так, взявшись за руки, они и поднимаются к замку, переходят откидной мост…

«…Он завел меня в комнату. Слуги помыли меня, надушили благовониями и одели во все новое. Потом дали примерить два плаща, и один, зеленый, со шнурами и серебряными пряжками, пришелся мне как раз впору; он был такой красивый, что от радости я даже расплакался. Вслед за тем Сийе оставил меня, велев наесться досыта. Он явился за мной, когда я уже наелся. И повел представлять дамам — они развлекались с кавалерами, с которыми перед тем лобызались, скрывшись за колоннами — и музыкантами, восседавшими на подмостках. Немного погодя Сийе дал мне коробку с вишнями, сваренными в сладком-сладком меду. А еще он дал мне дважды пригубить терпкого вина… Что произошло потом, я не помню. Я был счастлив. Танцоры и музыканты, шпалеры и колонны — все смешалось у меня в глазах, как давеча рыцари, кони и знамена… Затем я очутился в зале, где все стены были убраны золотыми тканями. В огромном камине полыхал огонь. Пламя светильников слепило нещадно. В зале было много людей, и среди них я узнал монсеньера Жиля де Рэ. Он долго и нежно гладил меня по щеке. А после вдруг поцеловал — прямо в губы. Меня тут же раздели. Монсеньор тоже снял платье. Он сопел, точно зверь в пору случки. Когда же он накинулся на меня, я закричал от ужаса. Ласки его оказались хуже укусов собаки. А остальные сеньоры только посмеивались, в том числе и презренный Сийе, так подло обольстивший меня. Потом я увидел, как сеньор де Рэ схватил длинный острый кинжал и занес надо мной. Но Сийе удержал его за руку и сказал: „Нет, Жиль, оставь его. Он сущий ангел. Лучше возьми его в пажи“. Приставив к моей шее кинжал, они оба потребовали, чтобы я поклялся на Евангелии никогда и никому не рассказывать про то, что со мною случилось; еще я поклялся исполнять любые желания сеньора Жиля и служить ему телом и душой… Поэтому теперь я здесь… И завтра меня повесят и сожгут…»

17

ПОСЛЕ СЕНТ-ИЛЕРА

Жиль:

— Опала Латремуая, — продолжает брат Жувенель, — вовсе не означала, что вас ждала та же участь. Поначалу было похоже, что все вот-вот образуется. У Латремуая при дворе оставались верные люди. Да и сам король покуда еще не порвал с ним дружбу. Возможно, Карл даже сожалел, что лишился его драгоценного общества…

Жиль ничего не отвечает. Он думает о своем, замкнувшись в собственных мыслях, точно в темнице, словно ему мало было той, в которой теперь находится. Брат Жувенель пробует вернуть узника к главному, осторожно скалывая с него скорлупу, которая, как он уже убедился, оказалась не такая уж толстая. Однако прежде чем коснуться самого главного, он решает пойти обходным путем, прибегнуть к помощи фактов — что может быть красноречивее их! Хотя особой важности они для него не представляют — это всего лишь контуры, помогающие очертить мысль. Тут скорее важна не форма, а содержание, и даже больше того — умысел, являющий собой его суть, толкование, позволяющий выявить причину и следствие. И чем глубже проникает монах под эту скорлупу, тем больше страшится он жестокого дитя, затаившегося под нею. Он разговаривает с Жилем, как с мальчиком, испорченным до мозга костей и в то время ранимым и незащищенным, как хрупкий стебелек. Все, что святой брат услышал здесь, в богато убранном каземате, кажется ему естественным и напоминает реку, которая течет, не ведая откуда и куда; она течет меж живописных берегов, то стремительно, уступами, то неторопливо, змеясь бесконечными перекатами, возвращаясь на круги своя, петляя, а потом вновь устремляется к морю, где сливается с солеными валами.

— Весной 1434 года, — говорит брат Жувенель, — вы снова дали о себе знать. Латремуай попросил вас освободить Грансей, осажденный бургиньонцами; город принадлежал герцогу Бурбону, состоявшему в дружбе с Латремуаем. И Латремуай пожертвовал вам десять тысяч реалов на войско.

— А в мое отсутствие, святой брат, он обещал позаботиться о Шантосе и сказал, что в случае чего Карл возместит любой ущерб.

— Значит, выступить в поход вам повелел Карл!

— Его бы от этого не убыло. Одолей я бургиньонцев, Латремуай снова был бы в чести у короля.

— И вы тоже! На сей раз вам были все карты в руки. Никто не мог лишить вас славы. А вы как поступили? Взяли и передали командование войском брату своему Рене де Ласузу. Что весьма странно и с трудом поддается объяснению… Вы молчите?.. Где вы были, когда Грансей сдался? В Пуатье. Вас принимали как настоятеля Сент-Илерской церкви…

— Как единственного из мирян после герцогов Аквитанских, выходцев из древнейшего рода!

— Стало быть, вы предпочли эту церемонию неотложной миссии, порученной вам свыше. Но вы все же собрали войско на дядюшкины деньги. А что было потом?

— Если я вам расскажу, вы все равно не поверите!

— А вы попробуйте.

— Воевать мне было уже в тягость — сплошь одно и то же, и муторно донельзя. И я никак не мог себя превозмочь.

— Суть в том, что война лишила бы вас привычных удовольствий, на которые вас тянуло, точно пса на собственное дерьмо.

— Да нет, не в этом, а в том, что мне вдруг стало страшно за себя. На войне смерть настигает случайно и рядом нет исповедника — некому снять с души грехи…

— На вас это совсем непохоже, монсеньор де Рэ! Вы обманываете меня. Сколько раз можно повторять — я не судья, а друг и хочу вам помочь в последний раз в вашей земной жизни. Завтра вы предстанете перед Всевышним. Он сам определит тяжесть грехов ваших и оценит добродетели. Неужто и с Ним вы будете ловчить?

— Уж Господь-то меня, наверное, поймет. Он не то, что вы, бедный плоэрмельский черноризник, малодушный человеколюбец.

— Так постарайтесь, чтоб и я понял вас, ежели сие возможно.

— Я вам уже все объяснил, но вы то ли не придали этому значения, то ли запамятовали.

— Попробуйте еще раз. Похоже, это ваши сатрапы, Сийе и Бриквиль, удерживали вас? Еще бы: ведь им было куда лучше обирать вас, тратить без счета деньги на богатые одежды и пировать за ваш же счет с утра до ночи, нежели рисковать жизнью на поле брани!

— Они тоже боялись за меня!

— Да уж! А как бы опечалились они, если б вас привезли в Тиффож или Шантосе в зашитом кожаном мешке! Тогда прощай навеки сладостные грезы! Им пришлось бы убраться восвояси и влачить жалкое существование в каком-нибудь захолустье. Разве о такой жизни они мечтали!.. Они предпочли самым постыдным образом использовать все свое влияние — и свернули-таки вас с праведного пути. Чем только они вас ни прельщали, как только ни обольщали, стараясь сломить ваш воинственный дух!

— Да, все было так, как вы говорите, и даже хуже. Они так усердствовали мне в угоду, что я думал, будто отроки вырастали прямо из-под земли. Все мальчики были как на подбор — миловидные, необычайно трогательные и изящные! И где они их только отыскивали!.. Иной раз Сийе сам вызывался их убивать, дабы избавить меня от неприятных хлопот, покуда я вкушал бесовское удовольствие. Когда же от вида крови меня уже воротило с души, они спаивали мне какое-то дьявольское вино, от которого я вовсе терял рассудок.

— Вы пили его полными кубками, и с превеликой охотой. Да и к помощи своих услужливых искусителей вы прибегали не столь уж часто. Вы сами выбирали себе жертвы — так показал Соловей, которого вы приглядели еще в Пуатье, а после забрали у отца с матерью, обещав им Бог весть чего…