Марусина заимка

     Они столпились  кучкой у задней  стены. Серая толпа  с  угрюмыми лицами стояла,  переминаясь,  в тяжелом молчании. Впереди всех был Евсеич. Лицо его было красно, губы сжаты, лоб наморщен.  Он кидал исподлобья довольно мрачные взгляды,  останавливая  их то на Безрылове, то на следователе. По всему было видно,  что в  этой  толпе и в Евсеиче, ее  представителе, созрело  какое-то решение.

     Безрылов  сидел на лавке, расставив широко ноги  и  пощелкивая  пальцем одной руки по другой. Пока крестьяне входили и занимали места, он смотрел на них внимательно и вдумчиво. Потом, окинув всю толпу  холодным, презрительным взглядом,  он  слегка,  почти  незаметно, покачал  головой и,  усмехнувшись, обратился к Проскурову:

     -- Кстати, Афанасий Иванович, я ведь и забыл поздравить вас с  приятною новостью... Уж извините... Все эти хлопоты... Просто из ума вон...

     -- С чем это? -- спросил Проскуров, не отрываясь от чтения протокола.

     -- Как? --  просиял Безрылов.  --  Значит,  вам  ничего неизвестно, и я некоторым  образом первый буду иметь удовольствие сообщить вам  это приятное известие? -- Очень, оч-чень приятно-с...

     Проскуров поднял  глаза  на заседателя, который, между  тем, подходил к нему, брякая шпорами и обворожительно улыбаясь.

     -- Вы получаете назначение исправляющим  должность казначея  в  М-ск... Ну,  да  это,  конечно,  одна  форма;  без  сомнения, вы  будете  утверждены окончательно. Поздравляю, голубчик, -- продолжал Безрылов самым задушевным и благожелательным   тоном,  завладевая  рукой  удивленного   Проскурова:   -- поздравляю от всего сердца.

     Но  Проскуров плохо  оценил  дружеское поздравление; он быстро отдернул руку и вскочил с места.

     -- По... позвольте-с, милостивый государь, -- заговорил он  торопливо и даже  заикаясь.  --  Здесь шутить не место.  Н-не место-с!..  Думаете, я  не понимаю вашей  тактики?  Ошибаетесь,  милостивый государь. Я  не  теленок... да-с, милостивый государь, не теленок-с!..

     -- Что вы, бог с вами, Афанасий Иванович!  -- изумился Безрылов  и даже развел  руками  и  оглянулся,  как  будто  призывая  всех  присутствующих  в свидетели  черной  неблагодарности   Проскурова.  --  Смею  ли  я  шутить?.. Официальное  назначение...  сам  читал   бумагу-с...  Уверяю  вас...  Ну,  и местечко,  я  вам скажу!  --  продолжал он,  изменив тон  и  вновь впадая  в дружескую  фамильярность.  -- Теперь уж вам  не  придется  возиться  с этими неприятными  делами.  Даже  и  настоящее  дело  нам,  несчастным,  придется, вероятно,  кончать  без вашего незаменимого  содействия...  Жаль, конечно!.. Зато за  вас... приятно-с. Место тихое,  спокойное... ха-ха-ха!.. Как раз... ха-ха-ха!..    по   вашему    нраву...  И   притом...  от  купечества... ха-ха-ха-ха-ха!.. благодарность...

     Безрылов  как  будто  перестал  стесняться,  и его  смех,  от  которого сотрясалась вся его тучная фигура, становился даже неприличен... А Проскуров стоял  перед ним точно окаменелый,  держась за  стол обеими руками. Его лицо сразу как-то  осунулось и пожелтело  и на нем  застыло  выражение горестного изумления. В эту минуту -- увы! -- он, действительно, напоминал... теленка.

     Я  посмотрел  на крестьян. Все  они  как-то  подались головами  вперед, только Евсеич  стоял,  низко  нагнув  голову,  по  своему обычаю,  и  слушал внимательно, не проронив ни одного слова.

     Дальнейший  допрос  не  представлял  уже  в  моих глазах  ни  малейшего интереса. Я вышел в переднюю...

     Там, в углу на лавке, сидел жиган. Несколько крестьян-караульных стояли в  сторонке. Я  подошел к арестованному  и сел рядом. Он посмотрел на меня и подвинулся.

     -- Скажите мне, -- спросил я у него,  -- неужели у вас,  действительно, не было никакой вражды к покойному Михайлову?

     Бродяга вскинул на меня своими спокойными голубыми глазами.

     -- Чего? -- переспросил он. -- Какая может быть вражда? Нет, не видывал я его ранее.

     -- Так из-за чего же вы убили? Ведь уж наверное не из-за тех пятидесяти рублей, что при вас найдены?

     --  Конечно,  --  произнес  он  задумчиво. --  Нам,  при  нашей  жизни, вдесятеро столько, -- и то  на  неделю хватит, а так, что значит... может ли быть, например, эдакое дело, чтобы вдруг человека железом не взять...

     --  Неужто  из  любопытства  стоило  убивать другого, да  и себе  жизнь портить?

     Бродяга посмотрел на меня с каким-то удивлением.

     -- Жизнь, говоришь?.. Себе то есть?.. Какая может быть моя  жизнь?  Вот нынче я Михалыча прикончил, а доведись иначе, может, он бы меня уложил...

     -- Ну, нет, он не убил бы.

     -- Твоя правда: мог он убить меня, -- сам жив бы остался.

     -- Тебе его жалко?

     Бродяга посмотрел на меня, и взгляд его сверкнул враждой.

     -- Уйди ты! что тебе надо? -- сказал он и  потом  прибавил,  понурив голову: -- Такая уж моя линия!..

     -- Какая?

     -- А  вот  такая  же...  Потому  как  мы  с  измалетства  на  тюремном положении...

     -- А бога ты не боишься?

     --  Бога-то? --  усмехнулся  бродяга  и тряхнул  головой.  -- Давненько что-то я  с ним, с  богом-то,  не считался... А надо бы!  Может,  еще за ним сколько-нибудь моего замоленного осталось...  Вот что, господин,  --  сказал он, переменив тон: -- ничего этого  нам не требуется. Что ты пристал? Говорю тебе: линия такая. Вот теперь я с тобой беседую как следует быть, аккуратно. А доведись, в  тайге-матушке или хоть тот раз, в логу, -- тут опять разговор был бы иного роду... Потому -- линия другая... Эхма!

     Он опять встряхнул своими русыми волосами.

     --  Нет  ли,  господин,  табачку  покурить?  Страсть курить  охота!  -- заговорил он  вдруг  как-то  развязно;  но  мне  эта развязность  показалась фальшивой.

     Я дал  ему  папиросу  и вышел на крыльцо.  Из-за  лесу  подымалось  уже солнце.  С  "Камня" над  логом снимались  ночные  туманы  и плыли на  запад, задевая  за верхушки елей и  кедров. На  траве сверкала роса,  а в ближайшее окно виднелись  желтые  огоньки восковых  свечей,  поставленных  в изголовье мертвого тела.

     1882

Сон Макара

    Святочный рассказ

    I

       Этот сон видел бедный Макар, который загнал своих телят в далекие, угрюмые страны, - тот самый Макар, на которого, как известно, валятся все шишки.

       Его родина - глухая слободка Чалган - затерялась в далекой якутской тайге. Отцы и деды Макара отвоевали у тайги кусок промерзшей землицы, и хотя угрюмая чаща все еще стояла кругом враждебною стеной, они не унывали. По расчищенному месту побежали изгороди, стали скирды и стога, разрастались маленькие дымные юртенки: наконец, точно победное знамя, на холмике из середины поселка выстрелила к небу колокольня. Стал Чалган большою слободой.

       Но пока отцы и деды Макара воевали с тайгой, жгли ее огнем, рубили железом, сами они незаметно дичали. Женясь на якутках, они перенимали якутский язык и якутские нравы. Характеристические черты великого русского племени стирались и исчезали.

       Как бы то ни было, все же мой Макар твердо помнил, что он коренной чалганский крестьянин. Он здесь родился, здесь жил, здесь же предполагал умереть. Он очень гордился своим званием и иногда ругал других "погаными якутами", хотя, правду сказать, сам он не отличался от якутов ни привычками, ни образом жизни. По-русски он говорил мало и довольно плохо, одевался в звериные шкуры, носил на ногах торбаса, питался в обычное время одною лепешкой с настоем кирпичного чая, а в праздники и в других экстренных случаях съедал топленого масла именно столько, сколько стояло перед ним на столе. Он ездил очень искусно верхом на быках, а в случае болезни призывал шамана, который, беснуясь, со скрежетом кидался на него, стараясь испугать и выгнать из Макара засевшую хворь.