Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона

На следующий день она вернулась в компании человека, несшего корзину, в которой находилась большая миска с макаронами, а также колбаса, мясо, хлеб и вино. Нас жило вместе около пятнадцати человек, и там было достаточно всего, чтобы насытить всех. Ля Каролина позаботилась о том, чтобы такая корзина была у нас каждый день. Она захотела, чтобы я приходила к ней обедать каждый четверг. У нее был превосходный дом, который она содержала вместе со своей матерью и третьим братом, который тоже пел в театре. Она получила разрешение губернатора; меня должен был сопровождать английский сержант, для которого этот наряд не был тяжелым; кроме того, он, так же как и я, весьма хорошо питался, вероятно, первый раз в жизни он так хорошо ел. Она сумела даже получить для меня разрешение прийти на праздник, который давал какой-то важный человек с Востока. Я неплохо развлеклась, рассматривая великолепные канделябры из массивного серебра, выставленные по всей длине лестницы, а также толпу турок с огромными бородами, и это были не какие-то там карнавальные турки.

Два-три раза в неделю моя новая подруга приходила повидать меня, принося мне книги и все, что было необходимо, чтобы хорошо выглядеть. Однажды, провожая ее и живо выражая ей свою признательность, я за разговором забыла о правиле, запрещающем пленным заходить за некий домишко, в котором располагалось жалкое кафе, обслуживавшее солдат, охранявших нас, и тех из нас, у кого были деньги. Это кафе находилось в двадцати шагах от ворот форта. Часовой, который был простым буржуа из коммерческой гвардии, [104] подобия нашей национальной гвардии, побежал за мной и без всякого предупреждения больно ударил меня прикладом в спину, а потом по голове. Я упала без сознания. Ля Каролина начала кричать; мои товарищи услышали ее и бросились мне на помощь. Они окружили меня, подняли и привели в себя, обрушив все свое негодование на несчастного, который только что чуть не убил меня:

— Ударить Сан-Жен, женщину!

— Женщину, которая проделала столько кампаний!

— Женщину, которую мы все почитаем!

— Женщину, которая всегда была матерью солдатам!

Упреки постепенно перерастали в проявления ярости. Вооружившись камнями и палками, французы атаковали пост гвардейцев. Английские солдаты, находившиеся неподалеку, появились вовремя и восстановили порядок…

На следующий день меня вызвали к губернатору. У меня было время сообщить об этом Ля Каролине, которая находилась в добрых отношениях с ним. Она была так любезна прийти к нему как раз в тот момент, когда меня, всю искалеченную и еле стоявшую на ногах, с перевязанной головой, раздувшейся до размеров буасо, [105] приволокли туда. Губернатор форта был французским эмигрантом, имя его я не могу вспомнить. Говорил он со мной вполне мягко; он был очень удивлен, что женщина, француженка, служит в армии, и даже сказал, что горд за свою Родину. Моя разбитая голова слишком сильно болела, чтобы вступать с ним в политические дискуссии, но я все же ответила ему, что господин эмигрант мог бы проследить за тем, чтобы мужчины его Родины, несчастные французские пленные, хоть они и находятся под английской администрацией, не так сильно нуждались. Несмотря на похвалы моей храбрости, он все же с грустным видом предложил мне поменять мою мужскую одежду на женское платье; английские правила, сказал он, не приветствуют женщин, переодетых в мужскую одежду. Я ему ответила, что с малых лет привыкла носить униформу, но, несмотря на это и на просьбы Ля Каролины, губернатор оставался непреклонным. Моим последним доводом было то, что у меня нет денег, чтобы купить себе платье; он сказал, что вырядит меня в какое-то ужасное конфискованное женское тряпье. Ля Каролина вынуждена была пообещать передать мне платье. Потом губернатор заговорил о том, что отправит меня в госпиталь; она пообещала, что будет посещать меня каждый день, и я ни в чем не буду нуждаться: не думаю, что можно было бы найти кого-то, кто был бы более милосердным и добрым. Закончил разговор губернатор следующим чудесным замечанием:

— Как же все это некрасиво. Часовой, виновный в этом жестоком поступке, заслуживает наказания, и он будет наказан; но мне очень прискорбно думать, что наказание падет на одного из крупнейших торговцев города, на добропорядочного отца семейства.

Я сказала, что прощаю этого человека, хотя он и совершенно напрасно считает, что следует проявлять жестокость, чтобы выглядеть настоящим солдатом; я лишь пожелала однажды увидеть этого штафирку во Франции в качестве пленника, и чтобы мне было поручено его охранять, тогда я могла бы показать ему, как настоящие солдаты обращаются с несчастными. После такого моего выступления слезы навернулись на глаза Ля Каролины. Господин эмигрант начал повторять, что, увидев во француженке столько добрых чувств, он испытывает все больше и больше гордости за свою родину, за то, что он сам француз. Я вышла, пожав плечами.

Теперь, когда мой пол стал известен официально, Ля Каролина начала уверять, что у нее достаточно средств, а у правительства — власти и доброй воли, чтобы дать мне свободу. Но наши надежды рухнули. После вышеописанного события едва прошло пятнадцать дней, как пришел приказ грузить пленников форта на корабли и отправлять их в Портсмут. Ля Каролина и я были очень опечалены, когда нам пришлось попрощаться.

Глава XVII

Для нашей транспортировки зафрахтовали пять торговых судов. Плавание продлилось не неделю, как нам сказали, а тридцать девять смертельно мучительных дней, и произошло это из-за страшного урагана, сбившего нас с пути. Два корабля отделились от нас и исчезли, больше я о них ничего не слышала. Потом мы видели третий, совершенно потрепанный: прямо на наших глазах он ударился о скалы и затонул. Мы находились достаточно близко и видели на палубе отца, в отчаянии прижимавшего к себе двух своих девочек. Лодки, которые мы пытались послать им на помощь, не смогли удержаться на воде. Мы прошли потом мимо острова Мадейра, где смогли, наконец, прийти в себя и пополнить запасы продовольствия и воды.

Я вспоминаю и другую тягостную сцену, которая произошла в нашей каюте. Все предметы в ней летали из стороны в сторону и били нам по ногам, и среди них был один проклятый ящик, крышка которого разбилась и откуда высыпались сухофрукты, которые разлетелись по полу так, что он стал походить на лед. Надо было бы иметь железную скобу на каждой подошве, чтобы суметь простоять на ногах хоть минуту. Потом разбило бортовой люк, и нас облило с головы до ног; это было как пушечный выстрел и последовавшее за этим принятие душа. Я закричала. Один из наших товарищей, сержант императорской гвардии, совсем потерял рассудок; при этом это был храбрец перед лицом врага на поле боя. Вне себя от ужаса, он уцепился за меня:

— Мои гетры, — кричал он, — где мои гетры? Малышка Сан-Жен, найди для меня мои гетры, пожалуйста, я чувствую себя уверенно только в моих гетрах!

Сумасшествие этого человека отвлекло меня от моего собственного волнения.

— Черт возьми! — сказала ему я. — Лучше бы ты поискал свой ночной колпак; мы тут все скоро уснем, и самым крепким сном.

Подойдя к Портсмутскому рейду, наши два корабля получили приказ идти выгружаться еще на несколько льё дальше в маленький порт Лимингтон. Выгрузка происходила туманной и холодной ночью. Нас заставили спускаться в лодки по пять-шесть человек. Один из наших, Турнефор, увидев, как я дрожу, дал мне что-то вроде грубого покрывала, которое он нашел на дне лодки, и предложил мне укутаться. Я отказалась; тогда он приспособил его для себя. На рассвете мы заметили, что Турнефор стал черен, как повар Дьявола. Оказалось, что лодка и покрывало, а это была, скорее, большая сумка, использовались ежедневно для транспортировки каменного угля. И мы давай смеяться! Я вам рассказываю о пустяках, я это знаю; но для нас все тогда было событием. Небольшая радость посреди несчастий — это дорогого стоит!