Волжское затмение (СИ)

Потрясённый и перепуганный, только теперь увидел он, что у тротуара через три дома от него скорбно и недвижно, полукольцом, стоят люди. Человек десять-пятнадцать, не больше. У самой стены белела милицейская гимнастёрка. Сбрасывая с себя остатки оцепенения, Антон поспешно направился туда. Молодой человек в чёрном, чуть великоватом костюме, при широком галстуке-лопате и в сияющих полуботинках вёл навстречу под руку барышню в пышной бежевой юбке, ярко-белой шёлковой блузке и шляпке с короткой – по глаза – вуалькой. Красавица оседала на ходу и прижимала ко рту платок.

– Ну, ничего, ничего, Оленька, дышите глубже-с… Неприятно… Жестоко… Да-с. Но, Оленька, классовая борьба… Ничего не поделаешь, – присюсюкивал на приказчицкий манер молодой человек.

– Ой, Женечка, пойдёмте отсюда… Пойдёмте… Мне плохо… – еле слышно лепетала барышня.

– Что случилось-то? – обратился Антон к двоим мужчинам в толстовках под поясками.

– А, сам увидишь, – тоскливо сморщился один из-под козырька картуза. – Иди да посмотри… Тьфу, пакость!

– Да убили еврея какого-то. Из Совета, – передёрнул плечами его более словоохотливый спутник. – Или чёрт его там разберёт, большевика, в общем. И, гады, хоть бы убрали! Нет, лежит в подворотне, крови – как из быка, ещё и фараона приставили, суки!

– Тише ты, спятил, что ли? – зашипел на него приятель, схватил за локоть и потащил мимо.

У Антона вдруг перехватило горло и подкосились колени. Подобные зрелища существовали для него доселе только в страшилках. Но невозможно было преодолеть щекочущего, тянущего любопытства, и через пару минут он уже стоял за спинами собравшихся. Здесь висело гнетущее, свинцовое молчание. Люди взглядывали мельком в сторону подворотни и тут же отводили глаза.

– О, Господи, дикость какая… Изуверство! – боязливо и укоризненно прозвучал старческий голос.

– Да как они его? Чем? За что? – будто радуясь услышанному голосу, затараторил вопросами кто-то из задних рядов.

– Да как… Обыкновенно. Вломились, значит, в квартиру, заарестовали, повели куда-то, – вздохнув, обстоятельно стал рассказывать крупнолицый, но низкорослый дворник, опираясь на облезлую, истёртую метлу. – Ну и полаялись тут, в подворотне. Они его жидовской мордой, а он их по матери, недобитками, выродками, да ещё…повторить стыдно. Ну, один не стерпел, выхватил левольвер, пальнул в него пару раз. Он к стене привалился, сползает, а его ещё штыком… И опять – пах! пах! Он уж мёртвый давно, а они палят… И убирать не велели, сказали, распорядятся. Я опилками присыпал, а то уж больно кровил…

– Р-рас-ступись, расступись, православные! – невнятно и нетрезво прокричал кто-то сзади, и через реденькую толпу стал проталкиваться подгулявший господинчик. Краснолицый, в мятом костюме-тройке с цепочкой на выпирающем животе и фетровой шляпе на затылке. – А ну… Пропустите, братцы… О! – резко остановился он. – Эт-то кто? За что ж его так?

– Закгейм это, – мрачно ответил ему седой высокий дядька в старом, разящем нафталином, чиновничьем мундире. – Из советских… Главный у них.

– Э-э… – вырвался у господинчика озадаченный, неопределённый возглас, но он тут же воспрянул и приосанился. – Ну и поделом! Гнида жидовская!

– Да тихо ты! – укоризненно покачал головой старик.

– Да ладно! Думаешь, я заплачу? Да плевать я хотел на это красное отродье! Шлёпнули – туда и дорога! Нет их больше! Нет! Понимаешь? Сво-бо-да! – и сунулся было к чиновнику, порываясь расцеловать, но тот брезгливо отстранился.

Воспользовавшись этим, Антон протиснулся между ними, глянул в подворотню, и перед глазами потемнело и закружилось. В тёмной, густой, лоснящейся, чуть присыпанной по краям опилками луже лежал, неловко скрючась, человек. Рубашка и брюки набухли от крови и были черны. Волосы слиплись в колтун, а лицо было опалено и изуродовано выстрелом в упор. Обескровленный труп походил на изломанную и раздавленную восковую куклу. Из-под жёлтых опилок выбивались уже тонкие, чёрные, перемешанные с пылью подтёки. Резкий, нутряной, солоноватый запах шибанул прямо в нос, и Антон, пошатнувшись и судорожно сглатывая, поспешил отойти.

– Нет, господа, это свинство, – пытался втолковать милиционеру старый чиновник. – Тут же люди… Дети… Девчушка та, поди, заикой теперь останется, если умом не тронется. Разве так можно?

– Бросьте, папаша. И проходите, проходите. Не велено собираться, – хмуро пробасил милиционер. На лице его явственно читалось страдание и отвращение. – Расходитесь, граждане, не толпитесь, проходите! Не задерживайтесь! Живее! Живее!

Смиряя нервную дрожь, Каморин поспешил уйти. Но чудился повсюду, не отпускал этот густой, тошнотворный запах крови, давил комок в горле и звенел, саднил в ушах жуткий детский крик. Знобило. “Вот они, значит, как… – неотступно колотилось в висках. – Что же будет-то теперь… Что же будет?” В его жизнь, в жизнь всего города вторглось что-то страшное и жестокое. Легко вошли в обиход словечки “кокнуть”, “шлёпнуть”, “грохнуть” вместо “убить”, и Антон удивлялся, заметив, что и сам начал мыслить такими же понятиями. Выходит, не было мира и при большевиках. Война призраком бродила где-то на задворках, кипела и клокотала в людских умах и вот наконец вырвалась, вышибла слабенькую затычку неустойчивого мира. Антону было очень тревожно и неуютно. “Что делать? – ворочался в голове тяжкий вопрос. – Что же теперь делать-то?”

Улица вывела его к Богоявленской площади. Здесь, в самом устье Большой Рождественской, белела скромная и аккуратная церковка Рождества Богородицы. А над площадью, на холме, царственно возвышался изящным пятиглавием храм Богоявления из старинного благородного красно-бурого кирпича. Филигранно выведенные кокошники напоминали женские лица в старинных головных уборах. Сегодня они казались Антону удивлёнными, недоумевающими. Напротив храма тянулась белая, с осыпающейся штукатуркой, стена Спасо-Преображенского монастыря. Из-за неё высоко виднелась башня звонницы и купола соборов. На площади было многолюдно. Оцепление стояло ниже, у Американского моста, а здесь люди стояли толпами, как зеваки на пожаре, и что-то напряжённо высматривали в окнах огромного трёхэтажного здания женской гимназии Корсунской. Парадный подъезд был украшен бело-сине-красными флагами с георгиевскими ленточками. Здесь, кажется, происходило что-то важное.

– Чего тут делается-то? – с радостно-дураковатым видом обратился Антон к маленькой группке мужчин, с виду рабочих.

– Чего? – хитро сощурился один из них, с облупленным лицом. – А вон чего. Штаб тут. В добровольцы записывают. Винтовки раздают. Чуешь? Там вашего брата полно. Одни студенты!

– Ага! – отозвался другой, постарше. – Хочешь за белых повоевать – иди, записывайся. Встретят, как родного…

– А вы чего же? – всё так же глупо улыбаясь, спросил Антон.

Старший внимательно и придирчиво, несмеющимися глазами оглядел Антона, как в душу заглянул. И только после этого возмущённо вытаращился и надул щёки.

– Я?! Да пошли они… – и приглушенно выдал замысловатое, переливчатое ругательство.

– Мы наблюдаем пока, – недобро, косо улыбнулся третий, небритый и заспанный. – Разбираемся, что к чему. Хотя и так всё ясно. Нам у них нечего делать. Мы за этих офицериков да купчиков навоевались аж во как, – и полоснул ладонью у горла. – У кого на красных зуб, – понимаем. А нам незачем.