Волжское затмение (СИ)

Значит, ты умный? А это видел? – летней грозой прогремел над ним Фалалеев и указал на тумбу. Там, поодаль от листка с воззванием, был ещё один. – Читай! Вслух читай, грамотей, мать т-твою перемать! – густо, как тяжкий колокол, гаркнул он. – Пункт второй!

В…впредь… до вос…становления нормального течения жизни в городе Ярославле… – забубнил перепуганный Мишка. Губы прыгали. Зуб на зуб не попадал. – Вводится военное положение и запрещаются… в…всякие сборища на улицах в пуб…бличных местах… Полковник Пер…Перхуров, – сглотнув, выговорил он.

Ясно? Ясно, я спрашиваю? – проревел Фалалеев, окидывая оставшихся царственным взглядом. – А теперь – прочь отсюда! Быст-рро! Бегом! Врассыпную!

И посыпались толчки, пинки и тумаки. Люди разбегались, уходили в подворотни, переулки и подъезды. Поспешно, потирая ушибленные места, семенил по улице высокий седобородый дед. С достоинством, отряхая сбитый с головы картуз, удалялся крестьянин. Держась за плечо, кашляя, отплёвываясь и тихо матюгаясь, ковылял, пошатываясь, рабочий. Разъезд выехал на Большую Рождественскую и зацокотал в сторону Богоявленской площади. А у тумбы, присев на угловой столбик тротуара, жалобно всхлипывал реалист Мишка Шарапин.

Вот тебе и свобода! Вот тебе и народоправство…

Освободители

Давно опустел перекрёсток Большой Рождественской и Пошехонской. Захлопнулись окна, отлипли от них любопытные лица. И только реалист Мишка Шарапин по-прежнему сидел, свесив голову, на угловом столбике тротуара, мелко вздрагивал и тихо всхлипывал. Антон, оглядевшись, шагнул из подворотни и подошёл к нему.

– Здорово, Царапин, – по-училищному приветствовал он Мишку, осторожно коснувшись его плеча.

Тот поднял голову и вздрогнул.

– К-каморин? Антоха? – удивлённо выдавил он, всё ещё заикаясь. На раскрасневшихся щеках дрожали крупные слёзы. Глаза были мокры, злы и растерянны. – И ты… И ты здесь? Н-ну и ну…

– Здесь. А где ж? Да… Досталось тебе, я смотрю!

– Хватило. Каковы милиционеры-то, а? – сквозь сжатые зубы прогудел Мишка. – С-сволочи! И кто бы мог подумать… Карасёв-то! Тише воды был… Да я им что?! – с бешенством выкрикнул Мишка. – Бандит? Разбойник? Чтобы так меня… А этого-то, щуплого, чуть не застрелили! Ну, порядочки! Попомните, гады! – и погрозил кулаком в сторону Богоявленской площади.

– Может, и попомнят… – хмуро отозвался Антон, читая воззвание на тумбе. – А вот нам-то что теперь? Ума не приложу…

– Сам не знаю… – проворчал Мишка. – Ишь, гниды… Красные им плохие. Да красные так не скотничали…

– А красные-то чего? Так и сдрапали, выходит? – обернулся Антон.

– Красные… – презрительно процедил сквозь зубы Шарапин. И вдруг понизил голос до полушёпота. – А много их было, настоящих красных? Вон фараоны-то мигом побелели…Так и другие. А кто были настоящие, тех быстро… На цугундер да и к стенке, долго ли у них! Если они с нами…вот так, – и Мишка грозно шмыгнул носом, – то уж с ними-то! – и махнул рукой.

– И что? Всех постреляли? – холодея, еле выговорил Антон.

– Н-не знаю… Но палили всю ночь. Да ты, небось, слышал, чего я тебе… В Кокуевке, у театра, как раз чины всякие жили, советские. Так они подкатили пушку и – ба-бах! Жуть, что делается!

– Да, Мишка. Плохо дело, кажется…

– Да уж куда хуже… А ты, Антоха, зря так смело везде разгуливаешь, – ещё тише прошептал Мишка. – Рисково это, нельзя тебе. Отец-то у тебя кто? Думаешь, я один об этом знаю?

– Ну и что… – начал было Антон, но Шарапин перебил.

– Пока ничего. Но найдётся сволочь услужливая. Заинтересуются, будь уверен. Сидеть бы тебе дома и носа не высовывать. А лучше бы и вовсе из города уйти…

– Вот ещё! Я что – заяц, бегать от них? А отец… Что им до него, он в Москве… – Антон хорохорился, но в душе будто сорвался и упал холодный тяжёлый камень.

– В Москве? – ехидно, подбоченясь, прищурился Мишка. – Ну-ну. Как знаешь. Я предупредил. Ладно, пойду. А то дома, небось, с ума уже посходили. Бывай… – он поднялся со столбика и, ускоряя свой мелкий, воробьиный, припрыгивающий шаг, заспешил вверх по Пошехонской. “Спасибо хоть, не побежал”, – усмехнулся Антон ему вслед. На сердце было тоскливо. Да, про его отца знают в городе многие. Это и впрямь опасно. За себя Антон не боялся. У белых полно дел и без него. Вон, у Всполья, кажется, опять стреляют. Да. Винтовки и пулемёт. Далеко им до победы, а в листовке-то расписали, будто уж вот она… Но если отец и вправду в городе? И, не дай Бог, попадётся? Страшно. За себя Антон не боялся. Он отца не выдаст, да и не знает ничего о нём толком. Но у него Даша. Что будет с ней? О нравах белой контрразведки Антон был наслышан достаточно. Чёрт… Вот ведь положение! Ладно. Надо идти. Надо хоть что-то узнать наверняка.

Неторопливо, будто прогуливаясь, шёл Антон по Большой Рождественской. Пустынно. Прохожих не видно. Лишь в сторону Всполья удаляется ещё один вооружённый отряд. А там стреляют… И горит что-то. Далеко, у Леонтьевского кладбища. Два огромных чёрно-серых облака. Плохо. Очень плохо. Там кругом деревянные дома да рабочие бараки, и, если всерьёз займётся, то полыхать будет, как порох. Впрочем, далеко. Обойдётся, наверно. Да и что сейчас об этом. Чему быть – того не миновать.

И, укрепив себя этой безнадёжной поговоркой, Антон направился в сторону центра, к Спасо-Преображенскому монастырю. Краем глаза он видел, что все улицы и переулки, ведущие к Которосли, перегорожены милицейским оцеплением. Среди милиционеров были и вооружённые штатские, в большинстве – молодые ребята Антонова возраста и старше. На их рукавах виднелись белые повязки. За спинами – винтовки со штыками. Это было странно. “И какого чёрта, – ворчливо думал Антон, – им не хватало? В войну, что ли, не наигрались? Вот и доиграются, придурки…”

И вдруг страшный, пронзительный, режущий уши вопль заставил Антона вздрогнуть и передёрнуться. Навстречу ему по улице бежала маленькая – лет семи-восьми – девчонка в длинном чёрном сарафанчике. Ноги путались в подоле, с правой слетела туфелька, и, пришлёпывая, она семенила дёрганно и неуклюже, как подраненная, раскидывая по ветру спутанные волосы, протянув вперёд руки и ничего не видя перед собой. Рот был судорожно распахнут, всё лицо – один сплошной рот – и крик… Каморин никогда не слышал, чтобы дети так кричали – надсадное, с хриплыми звериными срывами, отчаянное и оглушительное, вздрагивающее на бегу “а-а-а-а!!!” От этого крика падало сердце, темнело в глазах и хотелось умереть, лишь бы не слышать. Антон побледнел и застыл на месте. Девочка споткнулась о вывороченный булыжник, ткнулась со всего бега в мостовую, и, не переставая кричать, забилась, задёргалась в пыли.

– Вера! Верочка! Доченька! – подоспела к ней бледная, тоже насмерть перепуганная, с заплаканными глазами женщина в белом платке. – Ну, не плачь. Ну, успокойся… Пойдём. Пойдём домой. Забудь…

Но тщетно. Голос её рвался и рыдал. Она размазывала рукавом по лицу слёзы, а девчонка всё кричала, хрипя и задыхаясь. Женщина отчаянно всплеснула руками, схватила бьющуюся в истерике дочку, подняла с усилием на руки и медленно, то и дело приостанавливаясь и крупно вздрагивая плечами, пошла вверх по Срубной. И крик – теперь уже слезливый и жалобный – долго стоял ещё в ушах Антона.