Улыбка и слезы Палечка

Пляска продолжалась. Мужчины выкрикивали похабные слова, женщины забыли стыдливость. Челядь дерзко отвечала панам, дворяне обнимали потных служанок. Наступило мгновенье, когда Ян, отбросив флейту, крикнул:

— Рижмберкские сильней швиговских? Кто это сказал? А врбицким выстроили замок рижмберкские? Кто это крикнул? Бейте его!

И рижмберкская челядь схватилась с швиговскими, а домажлицкие с врбицкими, а стражские со всеми остальными, а за челядью, звавшей на подмогу, вступили в бой дворяне, паны, рыцари, горожане. Отец Йошт катался по земле, сцепившись с паном Менгартом, а пани Кунгута, сидя под деревом, опасалась, как бы и ее не ударили.

Потасовка разрасталась, пока музыканты играли. Она дошла до крайней точки, когда они вдруг, перестав играть, принялись разбивать друг у друга флейты и лютни.

Тогда Ян подошел к Бланке, глядевшей на творящиеся вокруг ужасы, словно не понимая.

— Пойдем отсюда! — сказал он.

Он провел ее шагов двадцать, пока они не подошли к ложбине. А там взял на руки. Пронес в ворота и по двору, и никто их не видел, не попался им навстречу, так как все ревели или спали на лугу… Он внес ее по лестнице на второй этаж и положил там на постель, которой суждено было стать их брачным ложем… И, положив, долго с мученьем целовал, а она отвечала покорно и страстно.

И это была их брачная ночь.

Он ушел от нее, когда над равниной стало рассветать и звезды над горами в весенней синеве небес побледнели.

XIII

На деревенских свадьбах всегда происходили драки, но чтоб господская свадьба оканчивалась такой страшной свалкой, этого никто не запомнил. Жених лежал ногами в ручье, а расшибленной головой на лугу. Добрая половина его прекрасной бородки была вырвана. А что осталось, было в спекшейся крови и в глине. Паи Богуслав лежал навзничь и храпел. Только когда восходящее солнце лучами своими защекотало у него в носу, он протер глаза, чихнул и встал.

Вокруг — словно поле после битвы. Там лежит рижмберкский челядинец и хлебает воду из ручья, чтоб утолить жгучую изжогу; рядом — врбицкий оруженосец обмывает на ноге рану: ему прокусили икру. Здесь под ивами лежит работница из Врбиц в объятиях стражского батрака; оба спят. Там можно видеть домажлицкого соседа, который, опираясь на срезанный им самим древесный сук, ковыляет к врбицкому замку.

Многие участники торжества, видно, уехали, — подумал пан Богуслав, но немало их еще лежит, сраженных вином и ударами. Никогда еще гости не получали такой взбучки от хозяев! Рижмберкские, гордившиеся своей фамилией, — ведь в свое время пан Алеш Вржештял из Рижмберка был почти что королем, — потерпели страшное поражение, и бог спас их только тем, что пирующие вышли во двор и на луг без оружия. А то бы трупов не счесть.

Женщины тоже дрались между собой, срывали друге другу чепцы, таскали друг друга за волосы. Но хуже всего пришлось рижмберкскому брадобрею, у которого оторвали мужской член за то, что он, опьянев, полез на работницу из врбицкого поместья.

Пани Кунгута повздорила с пани Бетой из-за того, что та отозвалась о Яне в том духе, что он, дескать, больше похож на скомороха, чем на рыцаря. Пани Кунгута ответила, что в пограничных замках не родятся бархатные паяцы, которые покупают невест за деньги. Да к тому же невест, которых любят другие. Обе старые женщины разошлись без драки и ругани, но отплевываясь друг от друга.

Пан Богуслав никак не мог вспомнить, где он в последний раз видел свою невесту. Знал все, что происходило до того момента, когда он плясал во дворе замка. Но дальнейшее совершенно выпало у него из памяти и потонуло во мраке. Он подошел к ручью, умылся. Освеженный, направился по росистому лугу к ложбине. Увидел на межах спящих. Между ними и своего почтенного богатого дядю пана Менгарта. Тот мирно спал, и вокруг его носа порхали два мотылька. Апрельские гонцы близящегося лета, они были свежие, чистые. А лицо пана Менгарта — в крови и грязи.

Пан Богуслав разбудил дядю. Менгарт долго просыпался, долго тер себе глаза при виде солнца, трав и цветов, среди которых неизвестно как очутился. Он спросил, что произошло. Богуслав хотел было ответить, что не знает, но у него пересохло в горле, и он вдруг осип. А пан Менгарт опять уже лег и тут же захрапел. Богуслав махнул рукой. Ему было некогда заниматься воскрешением мертвых. Он пошел искать невесту.

В замке царило веселое оживленно. На кухне варили утреннюю похлебку с мясом и чесноком. Повара смеялись, вспоминая, как гуляли на свадьбе. Работницы хохотали, вчерашние враги обнимались, а когда пан Богуслав проходил мимо, понижали свои озорные голоса, делясь друг с другом ночными впечатлениями, каких никто не запомнит. Была еда, было питье, была пляска, было распутство — чего еще нужно?

— Вон жених! Какой унылый…

Пан Богуслав пропустил мимо ушей это насмешливое замечание одного из безусых рижмберкских кузенов, прислуживавшего невесте во время пира в качестве пажа. Наконец он отыскал спальню. Вошел.

Увидал Бланчи, лежащую в постели с открытыми глазами. Приблизился к ней и умоляюще сложил руки.

— Прости, Бланчи, — сиплым голосом промолвил он. — Вино было слишком старое и сильное.

Бланчи поглядела на пана Богуслава с легкой усмешкой.

— Тебе лучше сейчас пойти куда-нибудь выспаться! А я буду одеваться. Я уже выспалась.

Пан Богуслав кивнул и с улыбкой ушел.

К полудню гости разъехались. Они уже помирились. Пан Боржек устроил богатый завтрак, пили пиво, опять играли флейтисты, а челядь, которую пришлось несколько раз скликать, вычистила и приготовила коней и экипажи. В три часа дня уехал в повозке пан Богуслав со своей женой Бланчи. Они отправились в Рижмберк, а оттуда — на несколько дней в Прагу, где пан Богуслав собирался выступить в сейме. Дядя Менгарт опять сопровождал пани Бету, после завтрака снова порозовевшую и полную достоинства. Пани Кунгута еще хмурилась. Главным образом потому, что нигде не видела сына. Ни в парадной зале, ни в передней, ни на дворах. На ее вопрос о Яне ей отвечали, что он исчез вместе с конем. Она уехала со своей челядью последняя. С Боржеком простилась по-матерински. В дороге она задремала. Был теплый апрельский день, и в воздухе еще замирали отзвуки пасхального благовеста.

На другой день к ней явился Ян. Она сидела у окна и пряла. Он сел к ее ногам и начал так:

— Спасибо, что ты меня не искала. У меня к тебе просьба. Я хочу уехать из этой страны. Хоть на время. Мне здесь душно. Не могу глядеть ни на чье лицо без гнева. Знаю, что люди не виноваты. Только я один виноват, что мне звери ближе моих ближних. Я не могу разделять со своими ближними ни веры, ни любви, ни радости, ни гнева. Я не такой, как они. Смотрю на них и вижу: они мне чужды. Мно надо уехать. Может быть, я по вас по всех затоскую, особенно по тебе, мама. Тебя я понимаю, хоть и не могу взять в толк, почему вдова рыцаря Палечка должна когда-то лечь в могилу как вдова пана Боржецкого. Но это я тебе простил. А ты прости мне, что я уезжаю. Поступлю опять учиться. Может, еще чему-нибудь выучусь, может, стану человеком, который всем полезен. Даже тем, кто мне непонятен. Может, уразумею на чужбине, почему так необходимо умирать за чашу или за папу римского, о котором я даже не знаю, где он живет и как его зовут. Может, постигну, нужно или не нужно расширять поместье и передавать его своим детям, улучшив и увеличив его любыми средствами. Да еще ценой такого брака, в какой вступила Бланка. У меня очень тяжело на душе, мама. А в то же время хочется всем улыбаться и делать добро. И себе тоже, не отрицаю. Я тоже хочу жить. Но мне не дают! Все время кто-то стоит у меня за спиной и куда-то меня посылает, как-то на меня давит, чем-то мне грозит. Но я не позволю, чтоб меня куда-то посылали, давили на меня, грозили мне. Когда я смотрю на свою страну, я вижу ее не так, как другие. Радуюсь каждому цветку, каждой букашке, умею говорить с каждой коровой, снимаю шляпу перед каждым пегим теленком. Беседую с деревьями, с ложбиной, по которой вьется серебряной змейкой ручей, с горами, которые зовут, манят и тянут меня к себе и которые я должен во что бы то ни стало преодолеть. Должен перебраться на ту сторону… Мама, мне надо забыть многое. Бланчи, понимаешь? Главное — Бланчи! Поэтому я хочу посмотреть на белый свет. На море. Поеду в Италию. Туда, где воевал мой дед. Куда ездил великий король Карл. Он был так же молод, как я, когда вел битвы в этой стране [64]. Об этом я читал у него самого. Почему же мне не поехать туда, куда стольких наших людей влекла жажда боев или знаний? Я хочу учиться там, где отец мой учился мудрости, которая делала его таким милым и желанным для всех, кто его знал. Пускай мне придется голодать, я буду переходить из города в город, из одной школы в другую, петь и рассказывать веселые истории, стану скоморохом, но дойду до моря… Если б ты только знала, как мне хочется видеть море, мама!