Каторжник император. Беньовский

   — Стоит ли смотреть так мрачно, доктор, на вашу предстоящую камчатскую жизнь? Вы всё-таки свободный человек.

   — Грош цена такой свободе. Я бы сбежал с этой проклятой Камчатки при первой возможности.

   — И бегите на здоровье.

   — Легко сказать, бегите! Куда бежать, на чём бежать?

   — А вот об этом мы с вами поговорим в другой раз, если у вас действительно серьёзные намерения. А сперва окажите помощь больным.

Гофман осмотрел больных и покачал головой:

   — Вам бы, господа, бульон и тёплую постель. Чем я могу помочь!

Всё же лекарь принёс закрепляющие порошки и кувшин с черничным отваром.

   — Я настоял, чтобы воевода задержал ваш выезд в Охотск до выздоровления больных, — сообщил Гофман. — Впереди самая ужасная часть пути.

   — Уж что может быть ужаснее плавания в тесном дощанике, езды при лютом морозе, — простонал Софронов.

   — Это всё были лёгкие увеселительные прогулки, смею заверить вас, — возразил лекарь. — Готовьтесь к худшему. Тракт Якутск — Охотск существует только на карте. В действительности это вьючная тропа, кое-где просека. Путь сей недоступен для колёсного транспорта. Вам подадут якутскую лошадёнку. Вы будете пробираться сквозь лесные завалы, вязнуть в болоте, страдать от полчищ ненасытного гнуса. Я знаю, мне рассказывали люди.

Лекарь-пессимист вновь стал жаловаться на горькую судьбу свою. Он был в отчаянии от назначения главным хирургом Камчатского края, дикого и заброшенного в его представлении.

   — Вы не исключаете возможного бегства в Китай, или Японию, или, наконец, в испанские владения? — пытливо спросил его Беньовский.

   — Если бы это было так легко. Был бы я богат, купил бы у купцов рыболовное судно, нанял бы команду...

   — Вы так богаты, что можете покупать суда?

   — Только в мечтах.

   — Тогда спуститесь на нашу грешную землю, мой дорогой доктор.

Постепенно Беньовский посвятил Гофмана в свои намерения захватить для побега торговое судно. Лекарь после некоторых колебаний согласился присоединиться к заговорщикам.

   — Ваш план рискован, но это всё же лучше, чем лечь костьми на этой проклятой Камчатке.

   — Мы рады вашему согласию, — сказал Беньовский. — Нам необходим свой врач. Вы будете нашим главным корабельным хирургом.

Винблад и Софронов выздоровели, и воевода распорядился, чтобы ссыльные следовали дальше, в Охотский порт. Гофман зашёл в острог попрощаться.

   — Надеялся следовать вместе с вашим караваном, — сокрушённо сказал он. — Но совсем разболелся. Замучила каменная болезнь. Второй день не проходит приступ. Шорт побери...

Гофман любил чертыхаться, но не мог произнести правильно слово «чёрт». Он осунулся, пожелтел и выглядел тяжелобольным.

   — Помните о нашем уговоре, доктор, — сказал ему на прощание Беньовский.

Дорога от Якутска до Охотска превзошла все мрачные ожидания. Гофман оказался прав — Охотский тракт существовал только на карте. Навьюченные скарбом и тащившие всадников коренастые мохнатые лошадёнки якутской породы медленно плелись по тропе, взобравшись на сопки, спускались в овраги и лощины, переходили вброд стремительные ручьи и топкие болота. Совсем замучил таёжный гнус, тучами преследовавший путников и лошадей, проникавший под платье, за воротник, под обшлага рукавов. Только у дымных костров на привалах и удавалось на короткое время спастись от кровопийц. Люди до крови расчёсывали искусанную кожу. Их лица вспухли, покрылись волдырями.

На всём пути от Якутска до Охотска было всего несколько почтовых станций, где меняли лошадей. Лишь у перевоза через реку Алдан, крупный приток Лены, станция была при небольшом поселении, состоявшем из нескольких русских изб и якутских жилищ-балаганов. Другие же станции представляли собой одинокую избушку и рядом с ней две-три юрты-времянки да загон для лошадей.

На одной из таких затерянных в тайге станций караван нагнал казак, сопровождаемый двумя якутами.

   — Какие новости, служивый? — спросил его урядник, начальник конвоя.

   — Немец-лекарь преставился.

   — Не тот ли самый, что к нам в острог захаживал? — спросил Беньовский, слышавший слова казака.

   — Должно быть, тот самый. Сказывают, нашли у него какую-то важную бумагу. Написал он её будто бы перед кончиной. Велено мне по этому случаю с депешей от воеводы скакать незамедлительно к господину Плениснеру, начальнику Охотского порта. И непременно ваш караван обогнать. Стало быть, дело сурьёзное.

   — Тяжёлая у тебя служба, братец, — сочувственно сказал Беньовский, лихорадочно раздумывая. Слова казака внушали тревогу. Депеша, которую вёз казак в Охотск, была, очевидно, каким-то образом связана с предсмертным письмом Гофмана. А что, если лекарь проговорился о плане побега с Камчатки в минуту раскаяния? Конечно же проговорился. Зачем же в таком случае воевода посылал гонца-казака к начальнику Охотского порта и с наказом непременно обогнать их караван? А затем, чтобы предупредить. Что их теперь может ожидать? Дальше Камчатки, пожалуй, не сошлют. Некуда. А вот разъединить, разбросать поодиночке по разным отдалённым поселениям, да и заковать в кандалы, пожалуй, могут. И тогда прощай навеки план побега.

Решение в голове Беньовского созрело быстро. И он решил действовать с поспешностью, дерзко и смело. Начальник станции, полукровка, сын русского казака и якутки, кроме выполнения своих прямых служебных обязанностей, ещё и поторговывал вином, потчуя проезжих русских и окрестных якутов. Зоркий взгляд Мориса Августа уловил, как конвойные один за другим заходили в почтовую избу и, пробыв там некоторое время, выходили на волю раскрасневшимися, осоловелыми. И Беньовский тоже зашёл в избу.

   — Водочки бы, любезнейший, — попросил он начальника станции.

   — Ссыльным не положено, — ответил тот не очень уверенно.

   — Да не для себя прошу. Служивых хочу угостить. Вот возьми. Сдачи не надо.

И Беньовский бросил на стол золотую монету.

   — Ну, коли так... Служивых угостить не грех.

Морис Август вышел из избы с четвертной бутылью и подошёл к уряднику.

   — Тяжёлая ваша служба. И всё из-за нас, смутьянов, страдаете...

   — Уж это точно, из-за вас.

   — Угощайтесь-ка, ребята.

Урядник покуражился из приличия, но четверть всё же принял бережно из рук Беньовского. Глаза его разгорелись в предвкушении удовольствия. К конвойным присоединился и казак-гонец. За первой четвертной бутылью последовала вторая. Сморённые водкой и усталостью конвойные засыпали у костров. Казак, продублённый якутскими зимними морозами и летним зноем, гнуса не боялся и улёгся в сторонке на охапке сена. Через минуту он уже храпел.

Только теперь Беньовский обратился к своим спутникам и растолковал им опасную ситуацию.

   — Надо найти пакет и вскрыть его, — сказал он.

   — С огнём играете, барон, — предупредил его Винблад.

   — Похоже, нам грозят большие неприятности. И весь план бегства может рухнуть ещё до того, как мы достигнем камчатского берега. Положитесь на меня.

Беньовский подошёл к казаку, храпевшему на охапке сена.

   — Не угодно ли, братец, ещё? — ласково говорил Морис, а сам ощупывал грудь и карманы никак не реагировавшего на его слова гонца. Нет, пакета при нём не было. Значит, пакет остался в перемётной суме, притороченной к седлу, сообразил Беньовский. Так и есть, он оказался в суме. Он был помят, сургучная печать от долгой и тряской езды попортилась, покрошилась, и поэтому пакет легко вскрывался. Беньовский огляделся, удостоверившись, что все конвойные и казак мертвецки пьяны и спят, что называется, без задних ног, а сопровождавшие казака якуты разошлись по юртам, и извлёк из пакета два письма и внимательно прочёл их.

Одно из них, сумбурное, бессвязное, украшенное кляксами, было письмом Гофмана. Лекарь, страдавший от тяжёлой болезни и предчувствовавший свой конец, впал в раскаяние и признавался в своём согласии принять участие в заговоре ссыльных с целью побега с Камчатки. Упоминалось и о плане захвата судна. «Да простит Господь прегрешения мои, вызванные слабостью духа моего и дурным влиянием людей, переступивших закон. Хочу уйти из жизни чистым» — так заканчивалось это письмо.