Дочь колдуньи

— Бог мой, Сара, ты нас всех спалишь!

Она послала меня с Ханной в амбар поставить блюдце с молоком для мышей, которые поедали наш бесценный запас зерна. Мыши придут пить молоко, а живущие на сеновале кошки полакомятся завтраком из шерсти, зубов и хвоста. Я с живым интересом наблюдала за блюдцем с молоком, надеясь стать свидетелем кровавой драмы в миниатюре, и за пытающейся высвободиться сестрой. Я уговаривала себя, что привязала Ханну, чтобы ее не лягнула лошадь, но на самом деле мне просто надоело, что она постоянно за меня цепляется и зовет к себе. Она рвалась с привязи, но я решила быть строгой и не обращала внимания на ее просьбы снова взять ее на руки. Я слышала, как Том работает в стойлах, меняя соломенную подстилку. Всякий раз, когда он поднимал вилы с соломой, в воздух взлетали мелкие пылинки, от чего он чихал без остановки. Том согнулся вдвое, уперся руками в колени и разразился приступом чиха, разбрызгивая вокруг себя слюну. Я насчитала девять чихов, но тут услышала разгневанный голос матери, доносившийся со стороны кукурузного поля. Эндрю только что закончил доить корову и от страха чуть не перевернул подойник. Чаще всего такой голос означал, что сейчас кому-то не поздоровится.

Мы втроем бросились бегом из амбара. Том прихватил с собой вилы, думая, что на мать напали индейцы. Нам был слышен только ее голос, и поначалу мы не видели, что ее так рассердило. Мать стояла к нам спиной, уперев руки в боки. Потом обернулась, и мы увидели желтовато-коричневую корову, которая безмятежно давила кукурузные стебли, чтобы добраться до початков. За ней стоял теленок и смотрел на нас большими влажными глазами. Должно быть, они паслись на нашем поле довольно долго, возможно с раннего утра, так как оставшиеся неубранными початки были побиты. Корова посмотрела на мать с удовлетворением, и маленький медный колокольчик на ухе животного тихо зазвенел. Потом она вновь принялась жевать, несмотря на материнские крики и хлопанье в ладоши. На колокольчике были выгравированы буквы «С. П.». Мирный хруст стеблей под копытами прервал громкий плач Ханны. Мать поджала губы, нахмурилась и сказала, обращаясь ко мне:

— Сара, возвращайся в амбар и, после того как отвяжешь сестру, принеси мне веревку. Да поживей. Сегодня мы нанесем визит хозяину Престону.

По пути в амбар я прикидывала, как улучить минутку, чтобы заглянуть в дом и взять печенье. Мы еще не завтракали, и мой желудок сводило от голода. Я отвязала Ханну и, оставив ее на попечение Эндрю, побежала на кухню и спрятала печенье у себя в фартуке. Немного подумав, взяла еще одно, потому что мать пекла очень твердое печенье, которое плохо разламывалось на равные части. Если действовать быстро и не зевать, то можно тайком съесть одно печенье самой, а второе щедро предложить матери. Корова пошла за матерью, не особо сопротивляясь, так как кукуруза на нашем поле кончилась, а я следовала за ней, подгоняя теленка прутом, чтобы не отставал. Сэмюэль Престон был нашим соседом. Его земля располагалась к югу, за постоялым двором Чандлера и домом Томаса Осгуда в долине Престона. Он занимал в городе прочное положение, владел десятью акрами, но одинаково плохо следил как за своими домочадцами, так и за домашним скотом. В июле отец нашел одну из коров Престона в овраге с ежевикой, с исцарапанными до крови ногами и выменем. Он освободил ее из колючих кустов и несколько дней лечил ее раны пивом, смешанным с медвежьим жиром. Корову вернули Престону целой и невредимой, но молоко она давать перестала. Сэмюэль Престон не только не поблагодарил нас, но обвинил в том, что мы нарочно держали у себя корову, чтобы забирать молоко.

По дороге я незаметно отламывала кусочки печенья, спрятанного в фартуке, и клала их в рот, не сводя глаз с матери, которая с решительным видом шагала впереди. Вечер был прохладный, над полями стлался туман, но солнце вздымало его волны, подобно тому как прилив с легкостью поднимает стоящую в бухте армаду кораблей. Деревья и луга были еще зелеными, но я заметила, что тут и там края дубовых ветвей опалены желтым. Вдоль дороги росли вязы и ясени, и их переплетенные ветви закрывали свет, точно перевернутый темно-зеленый котел. Кардиналы и вороны настороженно кричали пронзительными голосами в своих шатких зеленых шатрах. Ароматный воздух касался кожи, как теплая и влажная фланель, и я замедлила шаг, чтобы поковырять дорожную пыль башмаком. Мать напевала, что случалось нечасто, и ее голос, с едва заметной хрипотцой, звучал печально и нежно. Вскоре она тоже замедлила шаг, окинула взглядом зеленый свод из ветвей, траву под ногами, оглянулась на меня и улыбнулась. В этой улыбке не было безграничной радости, но все же в ней было удовольствие. Она подождала, пока я подойду, и спросила:

— Ты знаешь, какой сегодня день, Сара?

Я немного подумала и ответила:

— Кажется, вторник.

— Сегодня первый день осени. Конец сбора урожая. Управились скорее, чем ожидали. — Она погладила корову. — Не испечь ли нам пудинг на ужин? Есть яйца и сахарная голова, а тебе дается право облизать миску. Что скажешь? — Не дожидаясь ответа, она легонько приподняла мой подбородок и отвернулась.

Мы не пекли пудингов очень давно, и почти всегда подъедать остатки разрешалось отцу или Ричарду. Что-то внутри меня смягчилось, и если бы я могла видеть свое лицо, без сомнения, обнаружила бы в нем смесь изумления и благодарности. Мать легким шагом пошла дальше по тропинке и махнула мне рукой, чтобы я не отставала.

Я смотрела издали, как ее изящная фигура то скрывалась в тени под деревьями, то вновь появлялась на солнце. Один миг — и ее поглощала тьма, так что казалось, будто она исчезала навсегда. У меня потекли слюнки, когда я представила, как выскабливаю и вылизываю миску из-под пудинга. Я решила поделиться с Томом, если он возьмет на себя часть моей работы по дому. С нижней ветки раздался крик сойки. Птица нервно била крыльями — так близко, что ее можно было потрогать за хвост. От легкого ветерка качнулась ветка, прикрыв мое лицо от солнца, точно вуалью, и мне вдруг стало страшно. Возникнув где-то под теменем, страх стал спускаться все ниже, на лоб, шею и плечи, пока не забрался в самую грудь. Сердце забилось со страшной силой, способной поднять тонны зерна или преодолеть каменную стену, но при этом я не могла ни крикнуть, ни пошевелиться.

День был такой чудесный, летние тени деревьев и камней, да и само небо источали добро и разумность миропорядка, созданного Творцом. Но в играющих солнечных лучах, как в смертельном омуте, я увидела, что за мирным пейзажем жизни с лезвием в руке стоит Творец, готовый искромсать нашу беззащитную плоть, оставив лишь кости и бренную оболочку. Мать, всегда казавшаяся сильной и крепкой, как молодая сосна, вдруг сделалась маленькой и хрупкой. Она уверенно шла вперед, и ее сильная натура находилась в полной гармонии с телом. Но какое это имело значение для внушающего ужас могущества Господа, который до окончания года погубит столько живого вокруг, чтобы весной возродить все вновь? Размышляя об этом, я подумала, что мать наверняка предстанет перед Сэмюэлем Престоном и потребует у него компенсацию. Они будут долго спорить, ведь Престон — человек скаредный и сварливый, но она не уступит ни четвертака и будет добиваться, чтобы ей заплатили сполна либо деньгами, либо товаром, либо по частям с полученного урожая. И я была уверена, как в том, что меня зовут Сара, что в конечном итоге заплатить придется ей.

Я стегала теленка по бочкам, чтобы он резвее двигался вперед. Вспомнив о печенье, припрятанном в фартуке, я протянула его ей со словами:

— Мама, вот. Это тебе.

Она посмотрела на меня с удивлением, но взяла угощение и поднесла его ко рту, но остановилась и, разломав печенье пополам, протянула мне одну половинку.

— Я не голодна, — сказала я. — А вот тебе надо остановиться и поесть. Давай присядем.

Она покачала головой и пошла дальше со словами:

— Это хорошо, Сара, что ты подумала обо мне. Но я могу есть печенье и на ходу. — Улыбнувшись, она бросила мне через плечо: — Ты ведь тоже так только что делала. А теперь смахни крошки с лица, не то наш сосед подумает, что мы неряхи.