Еретик

— Бедное дитя, — качал головой людоед, — это же хуже материнского проклятия…

Первое время Симон пытался отстоять право этой интересной теософемы на существование, однако, чем дальше, тем лучше понимал: непорочное зачатие — ловушка, причем из разряда черной магии. Хочешь, не хочешь, а на Спасителе с рождения повисало кровное преступление против матери и проклятие всего ее рода. С таким «наследством» он и себя спасти бы не смог, а уж тыкать этим кровным преступлением в глаза можно было любому. Ибо если даже лучший из людей безнадежно проклят, то что говорить об остальных?

Но еще хуже выходило, если считать Спасителя еще и Богом-Отцом. Человек, уже виновный в пролитии девственной крови своей матери, становился виновен еще и в пролитии самой священной крови во Вселенной, крови Создателя! Это вообще выводило потомство Адама за рамки закона.

— Нет-нет, — попытался объяснить он Аббасу, — они хотят сделать виновными в пролитии крови Бога только евреев.

Людоед опешил.

— Ты же сам говорил, что для вашего Бога, нет ни эллина, ни иудея. Или Его слово для вас ничего не значит? Будь уверен, ваши черепа будут висеть на кольях вкруг Его хижины совершенно неотличимые один от другого.

Симон попытался возразить, а потом понял, что возражать нечем. Люди — все — были детьми одной праматери, а значит, и проклятие ложилось на всех, — как ни маскируйся. Однако сильнее всего людоеда встревожило то, что Бог решил спуститься в мир в теле человека.

— А кто же тогда следит за небесами?

— Он сам и следит… — пожал плечами Симон. — Кто же еще?

— Не обманывай себя, брат, — поджал губы Аббас. — Для Бога стать человеком все равно что для воина надеть женскую юбку. Обратно никто не поднимается.

Симон тогда лишь криво улыбнулся. Он знал, откуда такое суеверие. В племени Аббаса царили весьма жестокие правила, и пока мальчишка не показал себя воином, он должен был носить бабскую юбку и оказывать старшим кое-какие женские услуги [49]. Бог знает, сколько это длилось, а потом Аббас, тогда еще подросток, сколотил парней вокруг себя и после жуткой резни предложил согнанным в кучу израненным старикам простой выбор: юбка — до конца жизни [50] или смерть. И двое бывших воинов предпочли жизнь. Симон видел их — старых, больных и заискивающе скалящихся в надежде, что им швырнут кость.

С тех пор племя как сглазили, и вместо плавного, по одному, перехода в новое качество — молодого воина, мальчишки каждые десять-пятнадцать лет объединялись и устраивали резню. И лишь Аббас уже третий переворот подряд избегал общей участи.

— Я знаю жизнь, Симон, — качал головой Аббас, — никто добровольно вниз не сходит. Там, Наверху был какой-то переворот, и на вашего Бога надели человеческое тело, как наши мальчишки надевают на постаревших воинов женские юбки.

— Может быть, он просто сошел с ума? — предположил тогда Симон, просто, чтобы хоть что-нибудь добавить.

Однако чем больше шло времени, тем сильнее овладевали им эти новые мысли. Как ни крути, а законы мироздания действительны для всех, даже для их Создателя — на то они и законы. А потому старый бабуин ничем иным кончить и не мог — или юбкой, напяленной Ему кем-то из подросших, вовремя не удавленных самцов или безумием.

Впереди показался солдатский бордель.

— Мир вам, — кивнул он стоящему у входа охраннику. — Где управляющий?

Охранник молча ткнул рукой в сторону увитой виноградом беседки, и Симон, зачерпнув на ходу воды из фонтана, плеснул себе в лицо и подошел к седому благовидному старцу.

— Вы на днях купили женщину по имени Елена.

Управляющий, соглашаясь, кивнул.

— Однако сделка совершена беззаконно, — продолжил Симон, — Елена получила свободу от своего первого хозяина задолго до продажи. Я лично составлял вольную грамоту перед его смертью.

Управляющий поморщился и развел руками.

— Не могу вам помочь, святой отец. Я ее уже перепродал.

Симон опешил.

— Так быстро? Но почему?

Управляющий старательно улыбнулся.

— Елена оказалась непригодной для нашей работы. Нравится-то она многим, но вот… что касается остального… не выходит с ней у клиентов.

Симон пошатнулся и прислонился спиной к раскаленному солнцем деревянному столбу беседки. Это заклятие наложили на Царицу Цариц в первую очередь.

— Вы… у вас… где…

— Что с вами? — вскочил управляющий. — Вам плохо?

Симон перевел дыхание и собрался в кулак. Он знал, что надеяться нельзя, потому что именно надежда — самая страшная неволя.

— Куда ее продали? — вибрирующим от напряжения голосом поинтересовался он.

— В Вавилон. Точнее, на Родос. Один из офицеров гарнизона купил… имя на память не скажу.

— А вещь… у вас осталась от нее хоть какая-нибудь вещь?

Управляющий замялся.

— Да… но теперь эта вещь принадлежит мне. Это — компенсация за ее содержание.

— Покажите, — требовательно выставил вперед ладонь Симон.

Управляющий вздохнул, подал знак незримо стоявшему в тенечке за его спиной помощнику, принял резную шкатулку и вытащил неказистый медальон из ясписа. И Симон моргнул и бессильно осел на утоптанную землю. Ноги не держали.

Первым делом Амр перезнакомился с командирами еврейских родов, и первый вопрос, какой пришлось ему услышать, был все тот же:

— Какой Амр? Уж не тот ли, что пророка пытался убить?

— Да, это я, — мрачно отозвался Амр и впервые за много лет услышал в ответ не порицание, а одобрение.

— Хорошо, что ты Единого принял. Бесы рыдают от такой потери, будь уверен.

Амр смущенно улыбнулся, а едва он принялся перестраивать новое, впятеро выросшее войско, подъехал старый Моисей.

— Я возвращаюсь в Элефантину, Амр. Если будут вопросы, обращайся к Менасу.

— А почему ты не останешься? — опешил Амр.

Старый еврей развел руками.

— У меня договор с Ираклием — варваров удерживать. И этот договор в силе.

— Ираклий не может удержать империи в равновесии, — покачал головой Амр. — Ты не обязан держаться за старый договор.

— Это не имеет значения, — улыбнулся еврей, — если я пропущу нубийских варваров сюда, Египта просто не станет. Очень быстро. А евреям Элефантины это не надо. Нам нужен богатый и стабильный Египет.

Амр покачал головой. Эта купеческая логика была безупречна, и все равно порой изрядно его удивляла. Пожалуй, и он сейчас, знающий, что ввяжется в эту войну, как только увидел флот, должен был принять столь же дальновидное решение. Он оглядел войско; положа руку на сердце, его воины, пусть и выросшие числом в пять раз, ветеранам явно уступали.

— Как думаешь, Моисей, — мотнул он головой в сторону оранжевых клубов пыли — там, вдалеке, — Теодор намерен драться?

Моисей прищурился.

— Он бы не дрался… но, вот беда, война уже началась, а он обязан оборонять земли империи. Иначе Сенат с него шкуру снимет. Мой тебе совет: не торопись. Позволь ему самому выбрать свою судьбу.

Оказавшись в Александрии, Кифа первым делом отправился в Мусейон и затребовал все копии нотариальных документов по совершенным в Индиях покупкам. В отличие от купчих на зерно, империя пока не придавала значения этим безобидным бумагам, и доступ к ним был открытый, а между тем уже спустя полчаса Кифа знал об интригах внутри Сената и даже внутри огромной семьи Ираклия почти все.

Во-первых, два месяца назад экономы дома Грегориев, родичей снохи Ираклия перестали ввозить адаманты, гиацинты и маргарит [51]. Спустя всего неделю прекратился ввоз корицы и гвоздики и лишь месяц назад остановились поставки сырого шелка. Кифа знал, что специи ввозили греки, родичи кесаря Костаса по материнской линии, а шелк почти монопольно держал в своих руках сам Ираклий. Так что выстраивалась простая и ясная картина. Первыми поставили вопрос о курейшитском проливе и перестали вывозить зерно и ввозить драгоценные камни грегорийцы, затем их поддержали греки, и самым последним отказался грузить суда эконом дома Ираклиев.