Георгий Скорина

Народ польский был кровными узами связан со своими братьями славянами на востоке. Еще не остыла память о великой победе воинов польских, белорусских, русских, одержанной под Грюнвальдом (1410), когда, объединив свои силы, они разгромили тевтонские полчища. Еще пели песни об этом в деревнях и на городских ярмарках, а краковские и виленские магнаты устремляли взоры на запад, заискивая перед Веной и Римом и даже перед захиревшим Тевтонским орденом. Свой народ они презирали. Читаем пожелтевшие листы, письма воевод того времени, жалобы и доносы державцев и через каждую строчку встречаем слова: «быдло», «черная кость», «хлопство поганое».

О чем эти письма и жалобы? О «разбойных ватагах» беглых крестьян, о бунтах и непослушании.

«Смотри, – говорил кто-либо из нас, радуясь найденному яркому эпизоду, – кажется, этому воеводе крепко попало от „поганых хлопов“».

Перед нами вставали картины горящих поместий, осады замков или разгона сборщиков подати.

Народ сопротивлялся как мог. Борьба против католического насилия сливалась с борьбой против польско-литовской шляхты, воевод и русских бояр.

Сельские да и городские жители плохо разбирались в религиозных догматах. Но католичество в народном представлении связывалось прежде всего с наступлением на Русь враждебных сил Запада.

Разве не благословлял римский первосвященник знамена немецких «псов-рыцарей»? Разве не помогали католические епископы, монахи и ксендзы порабощать славян и литовцев?

Народ сопротивлялся. Борьба велась упорная, отчаянная и все же не могла привести к победе.

Человеку, вооруженному знаниями, современной наукой, владеющему марксистским методом анализа исторических событии, нетрудно понять, почему стихийные, разрозненные восстания крестьян были обречены на поражение. А что же города? Городские жители были более просвещенны, теснее связаны между собой. Неужели они стояли в стороне от борьбы? Нет, они боролись по-своему. Прикрываясь церковными делами, горожане объединялись в «братства», собирая вокруг церквей посполитый люд. Ведя торговые дела с Москвой, с людьми, близкими по языку и вере, купцы и ремесленники с надеждой взирали на восток…

Там росло и крепло молодое Московское государство. Пленительной красотой сиял новый город, украшенный руками искусных мастеров. Далеко разнеслась его слава, и уже прозвучало гордое пророчество:

«Быть Москве третьим Римом, а четвертому не быть!»

Так говорили русские. А что думали о Москве в Кракове, Вильне и Кенигсберге?

Перед нами письма, посольские донесения. Вот что писал командор Кенигсберга магистру Тевтонского ордена Вальтеру фон Плеттенбергу о великом князе московском Иване Третьем:

«Старый государь со внуком своим управляет один всеми землями, а сыновей не допускает до правления, не дает им уделов. Это для магистра ливонского и ордена очень вредно: они не могут устоять против такой силы, сосредоточенной в одних руках».

Австрийский посол говорил князю Ивану:

«Поляки очень боятся, что вся русская земля, которая теперь под королем польским, отступится от него и тебе подчинится».

Опасения были не напрасны. Нет-нет да и вспыхнет ссора между каким-либо живущим у границы боярином и воеводой. Покинет боярин литовскую службу, отъедет в Москву и бьет челом московскому государю. Просит принять его вместе с вотчиной: «Животы защитить и землицу, что от отцов дадена, причислить к нашему, русскому боку».

Великий князь не отказывал. Пределы Московского государства расширялись, а границы Литовского княжества отодвигались все дальше на запад.

Литовский властелин Александр боялся Москвы, искал мира с ней. Засылал к Ивану послов, хитрил, разведывал.

Среди многих литовских послов нас заинтересовали два имени: Станислава Глебовича и Яна Забржзинского. Оба они были связаны с Полоцком и, как потом выяснилось, прямо или косвенно повлияли на судьбу молодого Скорины.

Сначала встретилось имя Станислава Глебовича. Мы уже знали, что в дни юности Скорины он был полоцким воеводой. Но в списке послов, прибывших в Москву в ноябре 1492 года, первым значится он же.

Почему посольское дело поручено воеводе «крайних», а не «коронных» земель? Вроде никогда так не делали при великокняжеском дворе… Стали выяснять. Оказалось, в 1492 году полоцким воеводой был не Глебович, а Ян Забржзинский. Глебович же, служа в то время при дворе великого князя Литовского – Александра, – возглавил не совсем обычное посольство. Ему поручено было поосторожней разузнать, не выдаст ли московский государь свою дочь Елену за Александра Литовского?

Тут-то и приключился с придворным вельможей конфуз. Поддавшись хитрым ласкам московских бояр, Глебович спьяна наболтал лишнего о своем секретном поручении и дело сорвал. Вот и пришлось ему поменяться местами с Яном Забржзинским – сесть воеводой в «дальнем» Полоцке. А пан Ян, умело воспользовавшись промахом друга, приблизился ко двору великого князя Литовского и вскоре отправился в Москву исправлять ошибку Глебовича. Теперь литовского посла сопровождали важные паны: наместник брацлавский и воевода виленский.

13 января 1495 года посольство прибыло в Москву и, приняв условия московского царя, дело сладило. Александр Литовский женился на Елене Ивановне.

Но ни женитьба, ни подписанный договор не принесли спокойствия Александру. Братья его – Казимировичи, – сидевшие на престолах Польского, Венгерского и Богемского королевств, прислушивались к злейшему врагу славян и литовцев – ливонскому магистру фон Плеттенбергу. Они тайно готовили войну против Москвы и старались вовлечь в заговор Александра.

Литовский князь видел, как неспокоен народ Западной Руси, и понимал, что, прежде чем начать войну, надобно обеспечить тылы: расположить к себе города, пойти на уступки городской белорусской знати – купцам и цеховым старшинам.

В 1499 году городу Полоцку были дарованы привилегии по образцу немецких городов и потому названные «магдебургским» или «майборским» правом. Вслед за Полоцком «майборское» право дано было Минску, Витебску, Могилеву.

Казалось бы, теперь горожане должны были быть довольны. По великокняжеской грамоте им разрешалось «устраивать братства», выбирать войтов (старост) и радцев (советников), половина которых должна избираться из приверженцев римской веры, половина из православных. Радцы выбирали двух бурмистров, и уже не воевода мог судить горожан, а выборные заседатели – «лавники». Но то было в грамоте…

Не найди мы других свидетельств, и картина полоцкой ярмарки, которой начат роман, была бы не полной, ложной. В том-то и дело, что грамота оставалась грамотой, а воевода – воеводой. Он по-прежнему распоряжался, как ему было угодно. Люди искали справедливости и милосердия, писали жалобы великому князю в Вильно, но Вильно – далеко, а воеводские темницы рядом.

Итак, мы выяснили положение русских людей на родине Скорины, а что мы узнали о жизни самого героя? Увы, до нас дошли самые скудные сведения. В бережно собранной нами папке всего несколько страниц с записями на русском языке, белорусском и латыни. Из них мы узнали, что происходит Скорина из семьи «именитого купца в славном граде Полоцке Луки сына Скорины…», имевшего торговые дела в Белоруссии, Литве, Польше и «в немцех». Что учился Георгий в Краковском университете…

Почему в списки студентов (как тогда их называли – «схоларов») Скорина занесен под именем Франциска? (Franciscus Lucae de Polotsko – Франциск, сын Луки из Полоцка.) Будем надеяться, что найдем объяснение и этому. Что знаем еще?

«…Держал экзамен при падуанской медицинской коллегии в Италии. К экзамену был допущен экстерном и бесплатно. Выдержал его блестяще и – первый из восточных славян – получил высокое звание Доктора в науках Медицинских… В 1517–1519 годах в Праге чешской перевел на русский язык и напечатал около двадцати книг „Библии русской“ с предисловиями и послесловиями…»

Почему в Праге, а не на своей родине? Почему, став «доктором в науках медицинских», занялся книгопечатанием?